Н. Ланская - Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях

— Ну вот видишь! — сказал, прочитав письмо Лупинского, только что возвратившийся из уезда Орлов, — ему дана льгота первого разряда, так чего же ты?

— Да на что ему льгота, когда его не должны были принимать вовсе! И про льготу врут: Платон Антонович мне говорил, что в мае и списки-то еще не были составлены, a он своею рукою льготу написал! Ведь это подлог… Ах, какой негодяй! a я так отстаивала его…

— Но если Десятникову дадут льготу, беда ей велика…

— И ты тоже! Никто не хочет понять… Сделали ошибку и прячутся за какое-то распоряжение… Да ты пойми, что не будь этой случайности семейного положения, его бы взяли, скрутили.

— Теперь уж не крутят, — сказал с улыбкой Орлов, стараясь успокоить жену.

— Она опять прочла письмо: «Напрасно извинили беспокоиться…». Нет, я ему докажу, что беспокоилась не напрасно!

— И охота тебе заводить эту полемику…

Да ты посмотри, мужик-то какой… Ты только подумай, до чего их довели, как приучили всем давать и платить: ну, что я для него сделала? — разве что в шею лишний раз вытолкала, a он счел своим долгом притащить мне вчера десяток яиц, и я никакими резонами не могла его убедить, что мне яйца не нужны и не могла принудить взять за них деньги!

— Ну, вот только этого и не доставало, чтобы ты за набор взятку получила…

— Ах, не смейся! ей Богу, я этим Корнейчиком просто больна, a сколько их теперь таких!..

— Ну, a Зыков что?

— Ничего: им всем не до того, — сказала Татьяна Николаевна и отвернулась.

— Вот уж и плакать готова… Куда тебе за кого-нибудь заступаться и что-нибудь отстаивать с этими вашими глупыми нервами?

— A все-таки попробую, — ответила она, утирая слезы, и, взяв письмо Лупинского, пошла в свою комнату.

Вскоре после истории с Десятниковым и протеста Зыкова, напряжение городского общества достигло высшей степени. Все ждали какого-нибудь скандала, и скандал не замедлил разразиться. 16-го числа было назначено заседание присутствия, первое после официального заявления Зыкова о его несолидарности с членами присутствия. Часы пробили десять; две приемные комнаты были битком набиты евреями, ожидавшими осмотра; здесь же толпились их родственники, депутаты, знакомые родственников и депутатов — и праздная толпа любопытных. Трескучий жаргон израильского племени раздавался на дворе, в сенях у входных дверей на лестнице. «Пан маршалок», в мундире с орденами, разговаривал у присутственного стола с исправником и доктором Пшепрашинским. Платон Антонович, закутанный шарфом и изредка покашливающий, стоял у печки, держа руки за спиной, и с таким видом, который ясно говорил, что он не хочет ничего не видеть, не слышать и, если нужно, готов даже закрыть глаза и заткнуть уши. Посредник Гвоздика побежал выпить.

Когда Петр Иванович надевал мундир с орденами, он чувствовал себя поднятым на несколько ступенек выше; он тогда легче дышал, свободнее двигался, громче говорил.

— Если это будет так продолжаться, — говорил он строго, точно давал кому-то выговор, — я ни за что не ручаюсь…

— Так, так, пане добродзее! — поддакивал доктор Пшепрашинский.

— Говорят, — сказал исправник, — что он уже бумагу послал к его пр…

Но Петр Иванович не дал ему договорить. — Я повторяю, господа, что дело так идти не может: ротмистр Зыков вносит раздор! — сказал он раздражительно и громко — и вдруг, взглянув на Платова Антоновича, показавшего глазами направо, замолчал: в ту же минуту из передней, размахивая руками, вышел посредник Гвоздика, a навстречу ему, звеня шпорами, показался ротмистр Зыков, куривший в соседней комнате, в ожидании начала заседания. Когда Зыков подошел к столу с побледневшим лицом и сжатыми губами, все повяли, что заседание будет бурное. Петр Иванович на него покосился и, с особенной важностью усевшись на председательское место, объявил заседание открытым. Все стали садиться по своим обычным местам: Гвоздика сел рядом с Лупинским и тотчас же положил локти на стол, желая этим, вероятно, доказать, что ему все не почем. Ротмистр Зыков вынул свою записную книжку. Начался вызов подлежащих осмотру евреев.

— Ицка Лейбман? — провозглашал чей то голос, и старый испуганный Ицка, растерянно смотря на членов, выходил на сцену, дрожа всем телом, хотя и знал, что его взять не могут.

— He призывной! — раздавалось единогласно.

Ицка Лейбман, который, быть может, на самом деде, прозывался Мовша, поспешно исчезал в однообразной массе таких же Мовшей. И потянулся ряд этих бедных Мовшей дрожащих, бледных, худых, тощих, до изумительности друг на друга похожих.

— Исаак Эля Марголин! — кричит тот же голос.

— He призывной! — отвечает хор членов.

— Призывной! — возражает одинокий голос ротмистра Зыкова.

Несчастный Исаак — сын местного Ротшильда — был слишком крупен, слишком заметен и богат, чтобы его можно было принять или отпустить без спора. Доктора приступили к осмотру и злополучного Исаака, как новую жертву древнего Иеговы, готовились принести на заклание: его подробно осматривали, клали на спину и па грудь, поднимали, спорили и опять клали, считали ребра и зубы (причем доктор Пшепрашинский, у которого этот интересный субъект был на особом попечении, удостоверял, что не достает одного ребра и восьми зубов), стучали по груди и по спине, выслушивали, как бьется сердце — a у бедного малого оно в эту минуту билось шибко, — находили какую-то сомнительную пустоту в грудной полости, и боясь ошибиться, пригласили выслушать посредника Гвоздику. И посредник Гвоздика, приложив ухо к груди распростертого израильтянина, так вошел в свою роль, что, постучав стетоскопом, произнес значительно «гм», после чего еврея подняли и объявили к военной службе неспособным.

Ротмистр Зыков остался с отдельным мнением.

Прием продолжался.

— Сроль Гутман!

— Непризывной! Непризывной!

И Сроль Гутман, благодаря своего Бога, благополучно ретируется в задние ряды, уступая место какому-нибудь Ицке.

При имени Гутмана, ротмистр заглянул украдкой в свою лиловую книжку, что всегда особенно раздражала «пана маршалка», и, обретясь к изрезавшему еврею, предложил ему какой-то вопрос. Тот, видимо, растерялся и смотрел на членов разбегающимися по сторонам глазами.

— Позвольте, ротмистр, — резко остановил его Петр Иванович, — вы не имеете права его задерживать. He извольте затягивать заседание.

— Я поступаю, как считаю себя в данном случае обязанным поступить, — сказал громко Зыков, — и если вы…

— Прошу вас замолчать! — вскричал Лупинский, мгновенно выходя из себя, или прошу вас предлагать вопросы не иначе, как с моего разрешения, — прибавил он несколько тише.

За присутственным столом произошло настоящее замешательство: Платов Антонович, сконфуженный выходкой председателя, опустил глаза; члены потихоньку злорадно посмеивались; Зыков что-то писал в своей книжке, и только его изменившееся лицо и дрожание в руке карандаша выдавали всю степень его волнения. Когда прошла первая неловкая пауза, во время которой слышался только скрип неутомимого пера г. Скорлупского, ротмистр Зыков, стараясь говорить как можно вежливее — презрительно вежливо, как он потом рассказывал — попросил составить о происшедшем протокол с занесением в него прежних слов Лупинского о «раздоре».