Н. Ланская - Обрусители: Из общественной жизни Западного края, в двух частях

По окончании заседания от Зыкова все сторонились, как от зачумленного, a Петра Ивановича проводили с триумфом до ворот его квартиры.

— A вы, батюшка, со мной не боитесь остаться спросил, улыбаясь, ротмистр надевавшего пальто Платона Антоновича; но Платон Антонович, больной и усталый, только взглянул на него укоризненно своими черными глазами и ничего не сказал; a час спустя, ротмистр, дав волю своему негодованию, кричал у прокурора Шольца, беспрестанно вскакивая с своего места: — Можете представить, что я чувствовал и как мне Бог помог сдержаться, когда этот хам, этот непомнящий родства, Петр Иванович Лупинский, заставил меня молчать потому, что я вернул какого-то подозрительного жида?! понимаете, из богатых?! a я уж заранее кое-что звал…

— Ну, и что-ж вы? — спросил Шольц, опасаясь со стороны Зыкова какой-нибудь юридической опрометчивости.

— Разумеется просил занести в протокол и обо всем донесу.

— A протокол подписали?

— У нас их обыкновенно после подписывают…

— Ну, и поздравляю! — засмеялся Шольц. — Смотрите, как бы не написали, чего и не было вовсе!

— Ну, вот еще! вы вечно так… Как же это можно, когда рапортом донес?

— Им все можно…

A десять дней спустя, получив почту и с бумагой в руках, Зыков кричал Шольцу, поймав его на улице: — Вот, батюшка, подлецы-то! все, как один человек, отреклись: знать не знаем, ведать не ведаем!

— A что? я вам говорил? — воскликнул Шольц, невольно радуясь своей собственной дальновидности.

— Нет, да вы послушайте, что вышло-то! — И тут же на улице Зыков рассказал, что за запрос сверху, о заседании 16-го числа, все присутствие показало, что, вопреки жалобе ротмистра, председатель голоса не возвышал, молчать Зыкова не заставлял, о раздоре ничего не говорил, a напротив, кричал и шумел один ротмистр Зыков.

— Ну, a как же Платон-философ? он, помните, у Орловых во всем вас подтвердил?…

— Сделал маленькую оговорочку: «что мол слово „раздор“ хотя и было произнесено, но не за присутственным столом». Вот, батюшка, полюбуйтесь на человека; берет на душу грех совершенно платонически, не получая ни гроша.

— Ради принципа: с волками жить — по волчьи выть, — сказал Шольц и, расставшись с Зыковым, направился в острог.

Борьба между Лупинским и ротмистром становилась с каждым днем все ожесточеннее и ожесточеннее: они ловили, подстрекали друг друга на каждом шагу, и трудно было сказать, на чьей стороне окажется победа. Несмотря на все видимое превосходство Лупинского, его увертливость, знание статей, несмотря на уверенность в поддержке снизу и сверху, ему недоставало той нравственной независимости, при которой можно смело смотреть веем в глаза: зная за собой разные грешки, он терялся от каждой неожиданности. После всякого заседания рекрутского присутствия у него пропадал и сон, и аппетит. Напротив, Зыков спал, как убитый, и если горячился, шумел и кричал, то это его освежало, как холодная ванна в жаркий день, «Пан маршалок», неуязвимей на почве канцелярских утонченностей, пропитанный насквозь статьями, больше всего надеялся на закон. Зыков надеялся на Бога и на вдохновение.

— Только бы Бог помог поймать на месте преступления, a там я обойдусь и без прокурора. — И Бог ему помог.

В один из самых морозных январских дней было заседание благотворительного общества в квартире Орловых. Из членов, отличавшихся, вообще, аккуратностью, недоставало Лупинекого, отправившегося «устраивать быт сельского духовенства», как объявил судья Иван Тихонович, — и Шольца, который накануне заболел. Когда заседание было закрыто и хозяйка перешла к председательству за чайным столом, разговор тотчас же перешел на текущие события, между которыми самым главным был, конечно, набор. За столом, кроме хозяев, сидели — судья Иван Тихонович, Платон Антонович и директор гимназии Соснович. Все трое были люди с самыми консервативными началами и благонадежности примерной.

Разговор еще тянулся все на туже тему, как, вне себя от волнения, весь сияя и ликуя, появился Зыков. Он еще из передней закричал:

— Поймал, поймал! Вот вам, Татьяна Николаевна, и доказательство в руках! Помните вы говopили… С поличным поймал, спросите хоть у прокурора.

— Кого поймали? Где? — с испугом спросил директор, хватаясь за карман.

He беспокойтесь: у вас все цело! — ответил Зыков, обходя стол и здороваясь. — Да, батюшка, была игра, могу сказать! — продолжал он, усевшись и принимая из рук Егора Дмитриевича стакан чая.

— Вероятно какого-нибудь еврея поймали? — спросила Татьяна Николаевна.

— Еврея? Что евреи! — махнул Зыков рукой: — самого «пана маршалка» поймали, да ведь как? с поличным, в торжественной обстановке… Тут уж спрятаться не за кого: самому придется отвечать, да и не как-нибудь, a по пунктам, — говорил Зыков, торопясь и никому не давая вставить слово.

— Да-с ему теперь можно пропеть песенку блаженной памяти Василия Кирилловича Тредьяковскаго… так он, кажется, назывался то? — обратился он к директору: — «Ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий»…

— Послушайте, Александр Данилович, скажете ли вы, наконец, в чем дело?

— Зыков вздохнул.

— A в том, господа, дело, что самого «пана маршалка» с овсом поймали! Понимаете, Татьяна Николаевна, с овсом! До чего дошел, а?

— Нет, ничего не понимаю… С каким овсом? He могу-же я допустить, что вы его у себя в сарае с меркой овса поймали.

Хуже того-с: поймай я его у себя, вот вам Бог свидетель, — перекрестился, по своей манере, обеими руками Зыков, — что я, быть может, дал-бы ему хлыста для души успокоения и отпустил-бы на все четыре стороны: — Ступай, мол, себе, только вперед не греши, a то ведь… разбойник! — схватил себя за голову, с жестом отчаяния, Зыков. Ну, слушайте господа, вдруг перешел он в другой тон, — я буду говорить по порядку, только вы меня не останавливайте.

— Кто вас остановит? — сказал, улыбнувшись Орлов.

— Ну, слушайте, теперь уж без перерыва.

И он откашлялся.

Все придвинулись к столу, смотря на Зыкова с напряженным вниманием; директор переглянулся с судьей. Антон Антонович незаметно вышел.

— Ну-с, еду я кататься — начал повествовательно Зыков, удостоверившись в надлежащем внимании аудитории, — еду я кататься по реке. Погода — зги Божьей не видно, метель, вьюга; но мой серый застоялся, — надо, думаю, коня проехать и поехал… Ан, дело-то оказалось совсем не в коне, a уж так Бог меня по этому пути вел. Едем, т. е. не едем, a летим — знаете какая у серого побежка? — увлекся, по старой кавалерийской привычке, Зыков, — вдруг обоз по реке. — Стой! Что везете? — Овес. — Кому? — «Пану маршалку». — Почем? Молчат. — Почем продали? — кричит мой Игнатович. — He продавали: так за копию везем. — Вон оно как! думаю себе, однако смолчал! едем дальше: смотрю под Китварой опять такой же обоз. Фу, ты черт! Неужели опять копия? Стой! кому везете? — «Пану маршалку», и т. д. Тут уж я не выдержал. — Игнатович, говорю, слышал? — Слышал ваше высокоблагородие. — Поворачивай, говорю, назад и прямо валяй к прокурору. И ведь, заметьте, привычки не имею разговаривать дорогой, потому за побежкой слежу, a тут как-то… Разумеется, все Бог… Валяем прямо к прокурору; тот на диване лежит, голова завязана: мигренью изволит страдать… Нет уж, говорю, батюшка, как хотите: едем! Рассказываю коротко и ясно, a сам, верите ли? весь дрожу. Уговорил; снял он эти туфли свои, оделся. По дороге солдатика Бельского прихватили, чтобы, знаете, свидетель… Я хоть и не юрист, a все кое-что смекаю! Однако, как ни спешили, a опоздали: мы только на реку, a они мимо Щелканова да к «маршалку» на двор и заворачивают.