Чарльз Сноу - Наставники. Коридоры власти

В нем проснулось честолюбие, и вскоре он люто возненавидел продиктованный честолюбием путь, потому что разочарования, тревоги и унижения возрождали его неуверенность в своих силах. Но ему помогали держаться мысли об его приверженцах и о той высокой должности, которую они для него завоюют. Партией его приверженцев руководили Кристл и Браун — вот что очень подбадривало его и помогало преодолевать внутренние сомнения. Ему не нравился Кристл, у них не было ничего общего, и все же Кристл боролся за его победу — значит, он внушал уважение даже чуждым ему людям! Джего возмущали повадки Кристла, он считал его грубым и примитивным политическим дельцом, однако, даже возмущаясь, он с радостью думал: «Этот человек верит в меня! Этот практичный и ловкий делец хочет, чтобы я стал руководителем колледжа. Если уж даже такие люди верят в мои силы, то почему же я-то должен сомневаться?»

И вот сегодня Кристл отнял у Джего недавно обретенную уверенность. Сможет ли он снова уверовать в свои силы? Теперь ему будет гораздо труднее, чем год назад, когда его увлекло честолюбие и он не раздумывая вступил в борьбу.

Мы молча сидели у камина до одиннадцати часов. В одиннадцать, сразу после того, как отзвонили куранты, Джего опять заговорил о своей жене — в первый раз он вспомнил про нее еще у Брауна.

— А дома меня ждет Элис, — проговорил он. — Мне предстоит обрушить на нее это горестное известие. Я всю жизнь старался не огорчать ее. И вот заставляю глубоко, невыносимо страдать.

— Вы думаете, она не поняла, что стряслась какая-то беда?

— Если и поняла, то ей не будет от этого легче — когда она узнает правду.

— Она выдержит, — сказал я. — Именно потому, что страдать ее заставите вы.

— Это еще страшней.

— Для вас. Но не для нее.

— Если бы беда пришла со стороны, — сказал Джего, — я не стал бы волноваться. Элис всегда необычайно стойко переносила любые невзгоды. Если б колледж сегодня закрылся, а у нас не было бы никаких сбережений, я не задумываясь сказал бы ей об этом, и она ничуть бы не испугалась. Но тут все гораздо хуже.

Я не спросил его — почему.

— Неужели вы не понимаете, — воскликнул он, — что она обвинит во всем себя?

— Ей надо объяснить, что она тут ни при чем, — сказал я. — Мы с Роем растолкуем ей, как было дело.

— Она вам не поверит. Ни одному из вас. — Джего помолчал. — Она и мне, наверно, не поверит.

— Но попытаться-то все-таки стоит, правда?

— Вряд ли кто-нибудь сможет ее переубедить, — вздохнув, сказал Джего. — Обычно она мне верит… пока я не заговариваю о ней самой. Она так и не обрела душевного спокойствия. Может быть, мне нельзя было на ней жениться. Не знаю. Я надеялся дать ей счастье — и не сумел.

— Я понимаю, о чем вы говорите.

— Да, вы-то наверняка меня понимаете, — сказал Джего, и мягкая улыбка стерла на миг маску страданий с его лица.

— А по-моему, ни с кем другим она не обрела бы такого полного счастья, как с вами.

— Я провел с ней самые трудные часы в ее жизни, — сказал он. И с отчаянием добавил: — До сих пор мне удавалось не огорчать ее! Господи, да будь я самым жестоким человеком на свете, я не смог бы ранить ее больней! Я не вынесу этой пытки, не смогу смотреть ей в глаза. Она будет тяжко мучиться, а чем я ее утешу?

Он сидел, подперев подбородок ладонями, и смотрел в огонь. Прошло минут десять. Потом, словно паузы не было, он сказал:

— Да, если б не она, я перенес бы свое поражение гораздо спокойней.

В день выборов я проснулся еще до рассвета. У главного входа слышался стук открываемой и закрываемой двери, во дворике раздавались приглушенные голоса, позвякивали ключи — было шесть часов утра, в это время на работу приходят слуги. Заснуть мне больше не удалось, хотя накануне я лег довольно поздно, потому что пересказывал Рою последние новости. Слуги разошлись, во дворике за моим окном стало тихо, и вскоре по краям жалюзи пролегли светло-серые полоски — начинался рассвет. В комнате постепенно становилось все светлей, а я лежал без сна, слушая равнодушно-бодрый звон курантов, и меня грызла тревога… но тревожиться-то было не о чем, потому что никаких надежд у нас уже не осталось.

Рассвет разгорался; во дворике то и дело слышались шаги — уже не только слуг: я узнал твердую и стремительную походку Кристла. Почему он явился так рано?.. В общем, я искренне обрадовался, когда в комнату на цыпочках вошел Бидвелл. После обычного утреннего приветствия он спросил:

— Так стало быть, сегодня у нас выборы, сэр?

— Да, Бидвелл, выборы.

Он стоял возле моей кровати и плутовато, но почтительно улыбался.

— Нам, конечно, не следует соваться не в свое дело, сэр, — сказал он, — а только мы все равно обсуждали, кто у нас теперь будет ректором.

— Вот как?

— Они, конечно, оба замечательные джентльмены, сэр. Мистер Джего очень видный джентльмен. У нас все слуги говорят, что никто не слышал про него ни одного худого слова. — Он внимательно наблюдал за мной, и лицо у него было спокойное и простодушно-лукавое.

— Мистер Кроуфорд, он тоже очень видный джентльмен, сэр, — поспешил сказать Бидвелл, когда понял, что я ему не отвечу. Он не хотел ошибиться. — У нас говорят, сэр, что они оба очень видные джентльмены. Мы за любого с удовольствием выпьем, сэр, кого бы вы ни выбрали.

Я встал, побрился и надел свой самый строгий костюм. Удивительно, подумалось мне, как покорно мы следуем устоявшимся обычаям — даже те из нас, кто не придает им значения. Дворик перед моим окном казался безрадостным и серым в скудном свете декабрьского утра; на внешний подоконник упал сухой листок. Сегодня Бидвелл рано затопил камин в моей гостиной, и, когда я сел завтракать, пламя было ярким и сильным, хотя воздух в комнате еще не прогрелся.

Я ел без всякого аппетита и рассеянно просматривал газету; меня порадовали только известия из Испании. Вскоре ко мне на несколько минут забежал Рой.

— Поторапливайся, старина, — сказал он. — На это действо опаздывать не полагается.

Рой был одет еще изящней, чем обычно, но почему-то повязал сегодня черный шелковый галстук. «В знак траура», — объяснил он. Я невольно позавидовал его веселой взволнованности: меня одолевало мрачное беспокойство. Он сказал, что встретил во дворике Кристла и попенял ему на его непоследовательность.

— «Это, знаете ли, серьезный недостаток», — говорю. — Рой сделал непроницаемое лицо. — «Этак, — говорю, — жизнь может сделаться совершенно невыносимой».

— А он что? — усмехнувшись спросил я.

— По-моему, ничего не понял.

— Это было не слишком осмотрительно с твоей стороны, — сказал я.

— Именно, — согласился Рой. — Зато получилось весело.

На следующий день Рой уезжал в Италию и побежал на почту, чтобы отправить до выборов телеграмму.