Чарльз Сноу - Наставники. Коридоры власти

Зазвонил телефон. Жена Брауна спросила его, почему он опаздывает к обеду. Браун сказал, что ему совестно бросать сейчас Джего, но я пообещал отвести его к себе и накормить.

Джего сидел у камина. Отблески пламени временами освещали его лицо, сглаживая тяжелые, резкие морщины. Он глядел в огонь и отрешенно молчал. Я выкурил сигарету, потом другую. А потом тихонько, как если бы он спал, вышел из комнаты и спустился в кухню — посмотреть, чем я смогу его накормить.

Еды у меня почти не было — об этом позаботился Бидвелл. Все же я обнаружил хлеб, немного сыра и масла, а в маленькой баночке — к своему удивлению — немного икры (подарок одного из учеников), которая, видимо, не понравилась Бидвеллу.

Поставив поднос на столик возле камина, я сходил за бутылкой виски и стаканчиками. Когда я вернулся, Джего уже начал есть.

Он ел сосредоточенно, истово и жадно, словно после многодневной голодовки. И упорно молчал — только благодарил меня, если я подливал ему виски или протягивал нож. Съев половину булки и большой кусок сыра, он посмотрел на меня с юношески наивной улыбкой.

— Большое спасибо, — проговорил он.

И опять улыбнулся.

— До сегодняшнего вечера, — сказал он, — я мечтал устроить после выборов банкет для своих друзей. Разумеется, мне пришлось бы сделать это втайне от наших бывших противников. Им нельзя… было бы очень скверно, если б мы напомнили им, что еще недавно колледж был разделен на враждующие партии. А все-таки банкет для своих друзей я устроил бы непременно.

Джего говорил спокойно и бодро, точно он решил отдохнуть и на время отринул от себя страдания. Мне было ясно, что он все еще надеется, все еще не прочувствовал до конца, что банкета не будет. Я знал по собственному опыту, как медленно человек осваивается с жестокой действительностью. Он предвкушает радость и, в последнюю минуту лишившись ее, долго не может с этим свыкнуться. Но вспышки иллюзорной надежды только оттеняют его мрачное отчаяние. Через несколько минут наивная улыбка Джего угасла и он сказал:

— А теперь вот оказывается, что никакого банкета не будет. И я не знаю, как мне вести себя с друзьями. Не знаю даже, остались ли у меня друзья.

Не такой гордый человек гораздо легче перенес бы этот удар, подумал я. Он мог бы довериться друзьям, мог бы найти утешение в их любви, жалуясь им на неудачи или проклиная свою судьбу. Да, любому другому человеку это облегчило бы жизнь, но Джего не разрешал себе раскрываться перед друзьями, никогда не искал у них сочувствия, а тем более жалости. Ему мешала гордость — однако человек часто мечтает получить именно то, что в силу своего характера принять не может. Джего был добр и отзывчив, но сочувственного отношения к себе решительно не переносил. По склонности к драматическим эффектам он мог раскрыться, словно артист на сцене, перед многолюдной аудиторией — и не признавал дружеской близости с каким-нибудь одним человеком. Его не устраивала дружба на равных: он мог дружить только покровительствуя, только свысока. Многие люди ставили ему это в вину — не потому ли, что завидовали его гордости.

— Неужели вы думаете, что нам важно, какая у вас должность? — спросил я.

— Конечно, нет, Элиот, — ответил он. — И все же спасибо вам за эти слова. — Но на самом-то деле мы не были его друзьями. Мы были приверженцами, молодыми людьми, которым он с удовольствием помогал — не больше. «Мой молодой друг» — вот как он назвал бы каждого из нас, если б ему пришло в голову определить для себя наши отношения. Браун, самый полезный и надежный его сторонник, под это определение никак не подходил — и Джего было трудно общаться с Брауном. Легко ему было только с теми людьми, которым он протежировал.

— Неужели вы думаете, что мы судим о людях по их должностям? — продолжал я. — Неужели не понимаете, что Калверту и мне безразлично, называют вас ректором или нет?

— Именно это я и хотел от вас услышать, — откровенно признался Джего. Он, по всей вероятности, старательно растравлял свою рану. Ему рисовались картины его будущих унижений — он представлял себе свой позор со сладострастием человека, качающего больной зуб. Еще бы! — ведь его должность отдадут теперь Кроуфорду.

Его должность — он верил в это с наивной беззащитностью ребенка. Его титул достанется Кроуфорду, и ему придется слушать, как мы называем Кроуфорда ректором. Он не забывал об этом ни на секунду. Кроуфорд — вместо него — будет председательствовать на официальных собраниях, Кроуфорд займет его место в трапезной… Ну мог ли он это вынести? Мог ли обедать за одним столом с узурпатором?

А встречи со знакомыми на улицах? Через неделю эту новость узнают все его университетские коллеги. Он уже слышал, как они говорят ему — с затаенной издевкой, с безжалостным сочувствием: «Я очень удивился, коллега. У меня не было сомнений, что выберут именно вас». Кое-кто прочитает объявление в газете. Добро бы он надеялся молча! Нет, он не раз проговаривался о своих надеждах. А молва припишет ему и то, чего он никогда не говорил, — со временем эта история украсится пикантными подробностями, обрастет ехидными домыслами. Ну да, это случилось в тот год, когда избрали Кроуфорда, — Джего считал, что ректорство ему обеспечено, и уже заказал мебель для Резиденции, а Кристл опомнился по дороге в церковь и рассказывал потом, что чуть не совершил самую идиотскую в своей жизни ошибку.

Вот как о нем будут вспоминать. И весьма вероятно, что только так: высокой должности он теперь уже никогда не добьется, детей у него нет, выдающихся научных работ тоже…

Время шло, через каждые пятнадцать минут звучали куранты, а Джего, томимый стыдом и отчаянием, неподвижно сидел у камина и глядел в огонь. Он мучился, как юноша, переживающий первую душевную травму, потому что был по-юношески беззащитен перед жизнью.

Когда ранена гордость, человек терзается острее, чем от душевных ран, думал я, сидя рядом с Джего у камина и не умея облегчить его страданий. Но уязвленную гордость время излечивает бесследно, а душевные муки могут ввергнуть человека в пучину отчаяния, из которой ему уже не выбраться таким же, каким он был раньше. Я видел, что Джего именно отчаялся — ни гордость, ни рассудок спасти его не могли.

Сейчас его пугали встречи со знакомыми — но такие раны легко исцеляет время. Легко и бесследно. А вот душевная рана, даже зарубцевавшись, делает человека немного иным и, как правило, обедняет его чувства. В бурном море повседневных житейских забот Джего и раньше вел себя не очень-то уверенно — ему было трудно отстаивать свое место под солнцем среди грубоватых, но по-житейски мудрых людей, среди таких людей он всегда начинал сомневаться в своих силах. Эта неуверенность определяла почти все его поступки, именно из-за нее он не смог добиться известности, которой он, как ему казалось, заслуживал. Очень медленно, с большим трудом обретал он уверенность в своих силах. И все же добился уважения людей — к пятидесяти годам он почти поверил в это. Нынешние выборы стали для него глубоко символичными. Он словно одержимый жаждал победы — избрав его руководителем, коллеги признали бы, что он лучший среди них. Когда Кристл с Брауном предложили ему баллотироваться в ректоры, он вдруг ощутил небывалый прилив уверенности и решил, что это только начало его блестящей карьеры. Он заранее торжествовал.