Ивлин Во - И побольше флагов

Вот уже который месяц он общался лишь с Поппет и ее друзьями, а с возвращением Анджелы Лайн и Бэзил откололся от группы, так же неожиданно, как и примкнул к ней, оставив Амброуза в странном ощущении покинутости.

Почему, недоумевал он, подлинные интеллектуалы обществу себе подобных всегда предпочитают прохвостов? Бэзил – филистер и плут, временами вызывающий скуку, временами – неловкость; таким, как он, в грядущем государстве рабочих не будет места, так почему же, думал Амброуз, мне так не хватает общения с ним? Странное дело, продолжал размышлять он, каким непригодным для обитания видится человеку цивилизованному, с развитым вкусом, тот рай, который рисует ему каждое из вероучений. Няня рассказывала мне о рае небесном с играющими на арфах ангелами, коммунисты манят меня описаниями мира всем довольных и праздных рабочих. Бэзил не вписывается ни в ту, ни в другую картину, его туда не пустят. Религия приемлема лишь в своей разрушительной фазе – монахи-пустынники, уничтожившие Ипатию Александрийскую с ее обманом; анархисты, сжигавшие на кострах монахов, в Испании; пламенные проповеди в часовнях, импровизированные выступления уличных ораторов, полных ненависти и зависти к богатым. С адом все ясно. Человеческий ум достаточно развит, чтоб создать вдохновенные описания всевозможных ужасов, но когда требуется изобрести рай, тут он демонстрирует лишь тупость и беспомощность. Вот чистилище – это то, что надо. Только чистилище способно даровать естественное счастье без благословенных пророческих видений, никаких тебе арф, никакого общеустановленного порядка, лишь вино, беседа и человечность в ее разнообразных проявлениях. Чистилище – место для некрещеного, для набожного язычника, для откровенного скептика. Удостоился ли я крещения современностью? По крайней мере имя мне оставили прежнее. Прочие писатели-леваки согласились на плебейскую односложность. Амброуз непростительно буржуазен. Так нередко повторяет Петруша. К черту Петрушу, к черту Цветика! Неужели у этих кошмарных молодых людей нет других тем для разговора!

Сейчас они спорили насчет счета, позабыв, что съел каждый или каждая из них, и передавали друг другу меню, сверяя цены.

– Когда ты решишь, сколько, скажи.

– У Амброуза счет, как всегда, самый крупный, – заметила рыжеволосая девица.

– Дорогая Джулия, только не говори мне, что на эту сумму семья рабочего могла бы кормиться целую неделю. Я чувствую, что не наелся и охотно поклевал бы еще, милочка моя. И я уверен, что рабочие едят гораздо больше.

– Да известен ли тебе прожиточный минимум для семьи из четырех человек?

– Нет, – печально согласился Амброуз, – он мне не известен. И не сообщай мне его. Цифра эта ни в малейшей степени меня не удивит. Я склонен предположить, что она трагически мала. (Зачем я говорю все это? К чему эти ужимки, эти подмигивания, дрожание ресниц, как если бы я сдерживался, чтобы фыркнуть от смеха? Почему я не говорю прямо, как подобает мужчине? Я похож на Апулеева осла, чей наглый голос все обращает в насмешку.)

Компания вышла из ресторана и нестройной кучкой встала на тротуаре, не в силах решить, куда и с кем кому идти, в какую сторону и зачем… Амброуз попрощался с ними и поспешил прочь странно легким шагом, но с тяжелым сердцем. Возле какого-то паба его грубо освистали два солдата. «Я пожалуюсь на вас вашему старшине», – весело, чуть ли не светски-любезно бросил им он и торопливо продолжил путь. Хотел бы я быть одним из них, думал он, быть с ними заодно, пить с ними пиво, провожать грубыми шутками проходящих мимо эстетов. Что сулит мне грядущая революция? Приблизит ли она меня к ним? Изменит ли мою походку, мою речь, станет ли мне менее скучно в обществе Поппет Грин и ее друзей? В начавшейся войне всем найдется дело. Один я тащу на себе груз своей непохожести.

Он пересек Тоттенхем-Корт-роуд и Гоуэр-стрит, идя без определенной цели, а просто желая глотнуть свежего воздуха. Лишь при виде застившего осеннее небо массива Лондонского университета и очутившись в его тени, он вспомнил, что здесь находится Министерство информации и что его издатель, мистер Джеффри Бентли, служит здесь, возглавляя один из недавно организованных подотделов министерства. Амброуз решил навестить его.

Пройти в здание оказалось делом чрезвычайно трудным. Лишь однажды Амброузу случилось столкнуться с подобными трудностями, когда ему необходимо было пройти на территорию расположенной за городом киностудии, где у него была намечена деловая встреча. Казалось, все тайны секретных служб всего мира собраны здесь, в этом солидном здании. Лишь после того, как в проходную был вызван мистер Бентли, который подтвердил личность Амброуза, его пропустили.

– Нам приходится проявлять бдительность, – пояснил мистер Бентли.

– Почему?

– Слишком много людей сюда проходит. Вы даже не представляете, насколько это осложняет работу.

– А в чем заключается ваша работа, Джеффри?

– Ну, главным образом, в том, чтоб отсылать желающих видеть меня к кому-нибудь, кого они вовсе не желают видеть. Я никогда не любил авторов, кроме, – добавил он, – моих личных друзей, конечно. Но я и понятия не имел, какое громадное количество людей считают себя авторами. Вот теперь и приходится с этим разбираться. Потому и книг так много. Книги я тоже никогда особенно не любил, кроме, конечно, тех, что написаны друзьями.

Поднявшись с мистером Бентли в лифте и проходя с ним по широкому коридору, Амброуз вдруг заметил Бэзила, беседовавшего с человеком в феске на каком-то иностранном языке, звучание которого походило на харканье.

– Этот человек к моим друзьям не принадлежит, – решительно заявил мистер Бентли.

– Он здесь работает?

– Не думаю. В отделе Ближнего Востока никто не работает, а только слоняются и болтают.

– Это в традициях восточного базара.

– Это в традициях государственной службы. Вот и моя каморка.

Они подошли к двери бывшей химической лаборатории и вошли. В углу примостилась белая фаянсовая раковина с монотонно капающим краном. В центре комнаты, пол которой был покрыт линолеумом, стояли ломберный столик и два складных стула. Личный уголок мистера Бентли был увенчан потолком, расписанным Анджелой Кауфман, и украшен тщательно отобранной мебелью в стиле ампир.

– Приходится ужиматься, знаете ли, – сказал мистер Бентли. – Я притащил сюда вот это, чтобы хоть как-то очеловечить обстановку.

«Вот это» относилось к двум мраморным статуям работы Ноллекенса, которым, по мнению Амброуза, очеловечить обстановку явно не удалось.

– Вам они не нравятся? А вы помните их на Бедфорд-сквер?

– Отлично помню, и мне они очень нравятся, но вам не кажется, Джеффри, что здесь они выглядят несколько устрашающе?