Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Иногда она засматривалась на Ганаилу. Глядела пристально и лукаво, но в то же время восторженно, восхищенно, как дикарь на своего истукана. Горящими глазами, молча. Потом осторожно, словно боясь сделать больно, гладила огрубелыми пальцами ее обнаженную до локтя белую руку, шепча:

— Ишь какая ты… белая, белая… красивая…

Ганаила смеялась.

Но Божура была цыганка, и порыв ее нежности не должен был пропасть зря: она начинала выпрашивать какой-нибудь стеклянный браслет, что-нибудь поношенное из одежды. И, все больше смелея, срывала себе самую пышную гвоздику и, украсившись ею, смотрелась вместе с Ганаилой в оконное стекло.

А в это время Хаджи Вылковица торговалась с Калудой. И, еще держа в руках совок, на котором она вынесла муку, старушка с улыбкой смотрела на обеих девушек своим кротким, идущим из глубины взглядом. На дворе был и Хаджи Вылко, высокий, седой, царственного вида старик. Он наблюдал за работой каменщиков, копавших во дворе и складывавших кирпичные трубы: Хаджи Вылко сооружал у себя фонтан — единственное, чего не хватало для полноты его славы. Он тоже видел, что происходит у окна. Но, кроме Ганаилы, у него не было детей: ни сына, ни дочери; поэтому он позволял ей делать все, что она хочет, но в тоже время внимательно следил, чем заняты руки обеих цыганок.

Одного только не могла понять Божура: хороша собой Ганаила, но почему она столько времени всем, кто ни посватается, отказывает? Чего она ждет? На что рассчитывает?

Божура ходила по всему селу, знала все слухи и сплетни — все, что говорят о Ганаиле, за кого ее прочат. Собирала эти тайны и радовалась, точно они относились к ней. А когда через несколько дней приходила к Ганаиле и выкладывала ей все, у нее было такое чувство, будто ее ограбили. Умолкала и ждала, не скажет ли хоть чего Ганаила. Но дочь Хаджи Вылко оставалась вялой и равнодушной, как всегда. Тогда в глазах цыганки вспыхивала страстная ненависть. Тысячная часть того, что она ей сказала, могла бы сделать ее самое счастливой. А у этой белой куклы в груди словно не сердце, а камень!

Однажды вечером Божура с матерью возвращались из лесу. На другом конце села, за домами, на дороге, выходившей из-за холма и пересекавшей зеленую поляну возле рощи, показались два всадника. Над ними появилось белое облачко дыма, послышались выстрелы. Всадники словно скользили к селу; еще два белых облачка появились над ними, и обрывы возле Старчи отразили звук других выстрелов. По старинному обычаю путники предупреждали о себе выстрелами.

Так подумали мать с дочерью и забыли об этом, утомленные дорогой и грузом тяжелой глины на спине. В село вошли, когда уже стемнело, и первое, что бросилось им в глаза, это то, что из всех ворот вышли женщины. Калуда шла впереди, не обращая внимания на женщин, и посматривала направо и налево, стараясь углядеть, нету ли где чего такого, что можно было бы сунуть себе под передник. На некотором расстоянии за ней шла Божура, нисколько не сгибаясь под своей ношей, прямая и гибкая, как столбушка вихря. Было уже темно, но время от времени глаза ее поблескивали. За ней бежали гурьбой ребятишки, крича:

— Божура! Божура! Что больно хмура!

— Да ну вас, — без всякого сердца, весело кричала она. — Какая же я хмурая?..

И, предоставляя детям кричать сколько душе угодно, останавливалась в темноте и прислушивалась к разговорам женщин. В одном месте она услыхала, что все время упоминают Василчо. В другом — опять речь шла о Василчо: перечисляли его родственников, его богатства. В третьем — рядом с Василчо называли Ганаилу. Божура навострила уши.

— Не бывать этому, нет! — сказала одна, в которой Божура узнала Жечевицу, всегда носившую большой цветок герани на шали и знавшую все на свете. — Не бывать, попомните мое слово. Уж кто-кто, а Хаджи Вылко не выдаст своей дочери за пьяницу за этого — за Василчо!

Божуру стало разбирать любопытство. Переходя от одной группы женщин к другой, невидимая в темноте под стрехами, она вдруг оказалась возле Бончева постоялого двора. Яркий желтый свет падал из окон и двери, разрезая темноту надвое. Там были два всадника, то терявшиеся во мраке, то появлявшиеся на свету. Божура прижалась к каменной ограде. Который Василчо? Конечно, не этот пожилой, которого она сейчас видит. Но вот во мраке загарцевал конь, застучали подковы по мостовой, и в светлое пространство вступил другой всадник. Злой черный конь его с распущенной густой гривой блестел от пота; а сам — молодой, стройный, с русым чубом, выбившимся из-под сдвинутой набекрень шапки; полы короткого кафтана развевались сзади. Вот он, Василчо! Подняв стакан, он выпил и остаток вылил на гриву коня. Божура услыхала, как стучит ее прижатое к каменной ограде сердце. Кони опять загарцевали — то в темноте, то на свету, потом повернули и пустились вверх по улице. Из-под копыт их посыпались искры.

Божура глядела вслед, прижавшись к ограде. «Так вот кого ждет Ганаила», — подумала она, и ненависть к дочери Хаджи Вылко вспыхнула в ней со всей силой. Но тут же она вспомнила сказанное Жечевицей: Хаджи Вылко не выдаст дочери за пьяницу Василчо. Ей стало легче, она оторвалась от ограды и пошла домой. Захотелось петь, бежать куда-нибудь. Крупные звезды мерцали над черными крышами, словно улыбаясь ей. Позади шумели рощи. Не впервые слышала она их шум. Но теперь он звучал как бодрое пение мужских голосов.

Это было в субботу. Следующий день, воскресенье, как всякий праздник, прошел в гудении волынок и хороводах, в блеске атласных нарядов, в смехе у фонтанов. Наступил понедельник, и село затихло. Стучали только ткацкие станки, да жужжали самопрялки. Но спозаранку на Холме, в корчме, заиграли скрипки. Пировал Василчо. И нетрудно было догадаться, с чего он будто веселый, а глаза у него виноватые и печальные и почему, поднявши стакан, он каждый раз смотрит на дом Хаджи Вылко и застывает в задумчивости: еще одних сватов отправила Ганаила восвояси.

Иногда скрипки удалялись от Холма, замирая где-то в узких улочках и отчетливо звуча на площадях. В расстегнутом кафтане, предшествуемый музыкантами, проходил Василчо мимо Хаджи Вылкова дома. Но ворота оставались на запоре, каменные стены были высокие, как у крепости, за темными стеклами окон не двигалось ни краешка занавески. Василчо возвращался в корчму.

Как раз против балкона, где он сидел, находился домик Божуры. Весь день цыганка, прячась в тени плодовых деревьев, глядела за плетень. Под вечер взяла метлу и принялась мести двор.

На столе перед Василчо, среди стаканов с красным вином, лежала груда яблок. Василчо взял и кинул яблоко в Божуру. Но не попал, и Божура сделала вид, что не заметила. Он кинул второе и попал ей в руку, так что браслеты со звоном посыпались на землю. Божура выпрямилась. Но напрасно старалась она казаться сердитой: трудно ей было нахмурить брови, трудно прогнать веселый смех, игравший в глазах.