Йордан Йовков - Старопланинские легенды

— Божья воля. Пено, божья воля! — говорил он служке. — Не знаешь ни дня, ни часа. Что такое человек? Машина. Хрустнет что-нибудь — и готов: сломалась. Хаджи Вылко, к примеру; потом — зять его Радул. Оба ушли. А теперь вот Василчо. Сейчас на коне скакал, разговоры вел и… конец! Вот привели коня его, принесли шапку. А убили в Дубраве. Божья воля, Пено, божья воля!

Божура услышала то, о чем уже знала. Сколько времени просидела она так, она сама не помнила. Потом встала и кратчайшим путем вышла из села. Была ранняя весна, поле зеленело, горы напротив краснели в лучах заходящего солнца. Божура прошла мимо кладбища и среди могил, на которых горели свечи, увидела Ганаилу. Ганаила не плакала, даже не шевелилась, сама похожая на черный крест меж черных крестов. Божура не почувствовала ни злорадства, ни сочувствия. Боль ее ушла вглубь и притупилась.

Она пошла дальше вниз, в поле. Словно кто вел ее и она покорно шла, куда ведут. Ее видели — так вспоминали потом — по-прежнему с ребенком за спиной, посреди поля, возле большого одинокого утеса, на извилистой тропинке, ведущей к реке. Позже, когда леса потемнели и овраги наполнились мраком, другие видели ее сидящей на самом краю скалы над Куковым омутом. Она сидела сгорбившись, обхватив колени руками, глядя в темные и холодные воды. Вскоре смерилось, и больше там никто не проходил.

А она все сидела на скале. В голове у нее было пусто, в глазах темно; она не видела воды, не слышала ее плеска. Был момент, когда ребенок заплакал у нее за спиной. Она вздрогнула, и жалость, стоявшая комом у нее в груди, вырвалась наружу: слезы хлынули из глаз ее. Она заплакала — в первый раз за весь этот страшный день. Слезы ее текли, и ей становилось легче. Мрак вокруг нее рассеялся, вода посветлела, успокоилась, стала прозрачной, как стекло. Глубоко-глубоко гляделось в воде синее небо с белыми облаками. И вот из этих светлых глубин возник ее собственный образ, а рядом с ним другой — образ Василчо. Молодой, красивый; смотрит на нее, улыбается. И, успокоенная, счастливая, Божура впилась взглядом в этот образ, улыбнулась ему, все ниже и ниже наклоняясь над водой…

Больше никто ее не видел.

У подножия крутых холмов, где черной дугой изгибаются старые темные дубовые рощи, село веками оставалось неизменным. Все те же были горы вокруг, поляны по Добромерице и Боцуру, скалы и овраги в Громовце, где только крикни — услышишь семикратный отголосок в ответ. И много еще древнего, неизменного было вокруг, да люди не думали о таких вещах, а когда заходила речь о чем-нибудь старом, давнишнем, называли тополь в Белизненском околотке либо дедушку Руси Мыловара.

Никто не знал, сколько лет старому тополю. Хоть вершина у него засохла и сам он покосился на сторону, однако он не падал, как ждали иные. И дедушка Руси тоже не старел. У него был обычай сидеть на улице, на скамейке, возле белой стены своего дома, дремать на солнышке или смотреть на вздымающиеся впереди Балканы. Таким помнили его все уже много лет. Неподалеку, в соседнем дворе, высился тополь, вонзая в небо, как вилы, свою сухую верхушку. По вечерам листья старого дерева трепетали, как бабочки, тень его протягивалась через всю площадь и доходила до белой стены, у которой сидел дедушка Руси.

В то время как большинство крестьян одевалось уже по-европейски, дедушка Руси носил еще серые шаровары и красный пояс. А летом — жилет, открывавший рукава, красивые белые рукава, напоминавшие о его специальности и как бы расхваливавшие мыло, которое он изготовлял. Впрочем, так было прежде. Когда-то ремесло дедушки Руси было окутано непроницаемой тайной; но теперь, когда все научились сами варить себе мыло, дела его шли плохо. Все же никто не слыхал от него никаких жалоб: ему кое-как удавалось сводить концы с концами, согласовывать свои расходы с доходами. И все так же чисты и белоснежны были его рукава, и по-прежнему находил он время отдыхать на скамейке.

Так сидел дедушка Руси и этой весной. Сидел и думал: что из всего рассказываемого на селе — правда и что — нет. Бабьим россказням он не верил, но и сам стал замечать, что в церковной кофейне каждое утро собираются чорбаджии и о чем-то озабоченно шепчутся. Каждое утро полицейский начальник Али выходит на крыльцо конака и целыми часами смотрит то вверх, на горы, то вниз, на мощеные улицы села. А жандармы сидят в это время во дворе, на крыльце, хмурые, злые, с ружьями в руках, и держат лошадей под седлом. Что-то делалось, что-то готовилось, но где, кем — дедушка Руси не знал. Не знал этого, видимо, и полицейский начальник Али.

И еще кое-что заметил дедушка Руси. У той же белой стены, у которой он сидел, находилась сапожная мастерская его сына Милуша. Было видно распахнутую настежь дверь и приоткрытое маленькое окошко, величиной с дырку. С некоторых пор в мастерскую зачастил Пенко Додованяк. Чего ему нужно от Милуша? У Додованяка десять ребятишек, но все босые, башмаков ему не нужно; он бездельник, целые дни шатается по горам, клады ищет. Человек бедный, сильно нуждается, но зачем ему Милуш?

А по вечерам к Милушу молодежь ходит. Придут, набьются до того, что в лавчонке яблоку негде упасть, — тогда с Милушем в дом перейдут. Милуш у них верховодит, Милуш ими командует. Дедушка Руси не видел в этом ничего плохого. «Люди молодые, — думал он. — Одних мыслей. Почему же им не собираться?»

Не то чтобы дедушка Руси совсем не знал, что готовится. Кое-что он почуял, знал, что наступают тяжелые дни, надвигается буря, да не какая-нибудь, а настоящий ураган, когда небо раскалывается, и молнии извиваются, будто змеи, и орлы парят перед облаками, ведя их. Тогда может посыпаться град, как камни, ничего не оставляя целым. Вот какая собирается буря! Дедушка Руси не знал только, пройдет ли она стороной или разразится и над их селом.

Об этом думал он, сидя на скамье. Как-то раз, уходя в дом, прошел он мимо той комнаты, где Милуш запирался с гостями. Они сидели там до петухов и либо молчали, как мертвые, либо пели так, что черепицы с крыши сыпались. Дедушка Руси остановился у двери и заглянул в замочную скважину. Заглянул и вздрогнул: посреди комнаты стоял Милуш. Его Милуш, в гайдуцком наряде, с высокими белыми обмотками и переплетеньем черных веревок на них. На голове у него — шапка со львом {2} 2 Шапка со львом. — Кокарда со львом на головном уборе была символом борьбы за национальное освобождение. , в руках — сабля. Вокруг него одни выкидывают артикулы ружьями, другие, присев на корточки у огня, льют пули, набивают патроны. Дедушке Руси все стало ясно.