Йордан Йовков - Старопланинские легенды

— Василчо! — крикнула она. — Ты — знатный. Чего с цыганкой заигрываешь? Мой отец веретена делает, а мать продает их…

И, повернувшись так, что косы взметнулись, побежала к дому. Василчо глядел, как плавно извивается на бегу ее гибкое тело. И как только она скрылась, поднял стакан. Скрипачи ударили в смычки, громко забил барабан.

С этого времени Василчо каждый день появлялся на Холме, в корчме. Иной раз приказывал музыкантам играть, иной раз нет. Но мимо Хаджи Вылкова дома он больше не ходил. Все сидел на балконе да глядел к Божуре во двор.

Наступила осень, мало осталось погожих дней для работы, и Божура с отцом и матерью пошла в лес. Отец рубил ясени на веретена и липы на корыта. Калуда, косматая, страшная, как ведьма, бродила по скалам, пропадала в ущельях — искала целебные коренья. Не сидела сложа руки и Божура. Она делала лепешки из белой глины и сушила их на солнце, собирала хворост. Но все это ей страшно надоело, и она, улучив минуту, когда ее никто не видел, убежала.

Вышла из леса, перешла вброд реку, пошла в гору. Поперек дороги встали скалы — она взобралась на них. Наверху остановилась, выпрямилась. Перед ней, большой как озеро, блестел Куков омут. Солнце, озаряя, делило его на две части: с одной стороны лежала тень, вода там была зеленая, темнели подводные камни, а с берегов черными змеями сползали длинные корни; но скалу, на которой стояла Божура, всю заливало солнцем, вода под ней была светлая, тихая, гладкая, как стекло. И дна не видно: только небо да белые облака.

Божура спустилась ниже, подошла к самому краю скалы, встала на колени, наклонилась. В воде, словно в зеркале, возник ее образ, поглядел на нее, улыбнулся.

Это — ее тайна вот уже несколько дней. Никогда она не видела себя так хорошо. Иногда случалось ей поглядеться в оконное стекло Хаджи Вылкова дома, но там она казалась черной, будто закопченной дымом. Может, выглядела такой черной оттого, что рядом была Ганаила. А тут она одна. Красивая. Вон какие волосы, черные, как зерна бузины. А глаза, а эта родинка под одним из них. И еще больше хорошеет, когда смеется. Не бела, правда, но и не черная. Лицо такого цвета, как обливной глиняный кувшин.

Она вытягивает вперед обе руки со сплетенными пальцами: острые груди ее, от которых топорщится рубашка, задвигались; она прикрывает глаза и вздыхает. Потом вздрагивает и, очнувшись, оглядывается по сторонам. Никого нет. Вдали синеют горы, внизу желтеет поле, из лесу доносится звук отцовского топора. И солнце, солнце льется отовсюду дождем лучей. Ей становится грустно, она обхватывает колени руками и так сидит, потупившись, на скале.

В воде что-то дрогнуло. Божура наклоняется, глядит: опять возник ее образ; она улыбается, улыбается и другая Божура — в воде. Вдруг она чуть не вскрикнула: рядом с ее образом появился другой — образ Василчо. С улыбкой глядит на нее. В первую минуту Божура не может собраться с мыслями; ей кажется, что он идет снизу, из глубины, оттуда, где синеет небо и плывут белые облака. Потом она оборачивается: Василчо стоит позади. При виде его глаз она понимает: надо бежать. Но какое-то дивное тепло разливается по всему ее телу; у нее слабеют колени. Василчо берет ее за руку. Она сопротивляется, но все-таки идет за ним. Они скрываются в лесу. Кое-где ветки с покрасневшими листьями, покачиваясь, указывают, где они прошли.

На селе не бывало ничего тайного, что не становилось бы явным, — особенно для Жечевицы. Украсившись большим цветком герани, который начинал прыгать, стоило ей заговорить, она шепчет собеседницам:

— Обещал Божуре: вернусь, мол, обвенчаемся. Да вернется-то не раньше, чем отец мой с того света. «Жди, вернусь, говорит. Только ежели коня моего к тебе приведут да шапку принесут, тогда уж знай: убили меня, не вернусь».

Об этом толковали по вечерам у всех ворот. Минул год, как Василчо, сев на своего вороного коня, скрылся с глаз Божуры. Минул год, и много произошло перемен. Ганаила вышла замуж, но горе постучалось и в Хаджи Вылков дом: умер Хаджи Вылко, как только достроил фонтан у себя во дворе. Божура по-прежнему ходила по селу, но теперь уже с ребенком за спиной. Она открыто носила собственный позор, ни от кого не таила своего греха. И верила, что Василчо вернется.

— Дура ты, дура! — кричали женщины. — Думаешь, вернется этот пьяница? Что ж, жди-жди: вернется, когда рак свистнет.

— Вернется. Как же он может не вернуться? — отвечала терпеливо Божура.

Но иногда эти толки, эти насмешки, которыми все ее преследовали, выводили ее из себя.

— Дурной человек? — говорила она себе с горящими, как у волчицы, глазами. — Пьяница? А я такого и хочу! Пускай пьет. Пускай безобразничает. Мне такой и нравится! И бьет меня пускай, ногами пускай топчет. О, Василчо, Василчо…

Иногда она вспоминала о Ганаиле и, проходя мимо их дома, заглядывала в открытые ворота. Там темнели, словно большие шары, самшиты, лоза покрывала тенью полдвора. А посреди него белел фонтан — новый фонтан, сооруженный Хаджи Вылко. Как-то раз она застала там отца Миндо, который, поправляя обеими руками очки на носу, читал по складам надпись на фонтане: «Сей фонтан Хаджи Вылко, сына Пенова…»

Выпив воды из медной кружки, он вытер губы и, глядя на Божуру не особенно добрым взглядом, сказал:

— Испей и ты, Божура, испей, дочка! Испей и скажи: царство небесное Хаджи Вылко!

Беда не приходит в дом одна. Трех месяцев не прошло со смерти Хаджи Вылко — помер Ганаилин муж Радул. Осталась Ганаила вдовой, бродит как тень по двору, еще белее в черном платке.

Божура не жалела ее. Слишком велика была ее собственная мука — не осталось в сердце места для чужих горестей. Она больше прислушивалась к тому, что говорят на селе. А ходили слухи, терзавшие ее, сбивавшие с толку, шатавшие то в ту, то в другую сторону, как в бурю ветер шатает плодовые деревья. Как-то раз она услышала, что Василчо едет; но в тот же день пошла речь, что Василчо едет-то едет, да для того, чтобы жениться на Ганаиле. И она, уже наслушавшаяся столько всяких толков, на этот раз в глубине души почувствовала, что это может быть.

Ей захотелось пойти к Ганаиле, броситься на нее, расцарапать ей лицо, вцепиться ей в волосы, прикончить ее. Но тотчас вслед за этим она впала в отчаяние, силы оставили ее. И без крика, не вырывая себе волос, она как стояла, подперев голову рукой, так заплакала, и слезы покатились по ее исхудалому лицу. «Чем виновата Ганаила?» — думала она. Ганаила — барышня, Ганаила — богатая, а она — цыганка. Пускай Василчо женится на Ганаиле: они друг другу ровня. А она будет ходить к ним, гладить ее белую руку, ее русые волосы. Ляжет на плиты и будет целовать ей ноги. Только пустила бы к себе в дом, не закрывала перед ней дверь.

Божура не спала всю ночь. Ей все казалось, что по мостовой скачет лошадь, цокают подковы. Утром она вышла с ребенком за спиной и, двигаясь как тень, побрела сама не зная куда. Вдруг громкий плач, женский плач огласил село. Божура вздрогнула. Плач раздавался из дома Василчо: плакала его мать. У Божуры потемнело в глазах, подкосились ноги. Она еле добрела до дому. Села там у забора. По улице шел народ, о чем-то разговаривая; она ничего не понимала. Позже, как сквозь сон, услыхала низкий голос отца Миндо.