Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Наконец Сарандовица вернулась и снова занялась своей кассой. Девушка тотчас же исчезла. И, когда дверь за ней захлопнулась, незнакомец, повернувшись к нам спиной, долго смотрел ей вслед. Пики его усов торчали в стороны, а палка нервно постукивала по стоптанным башмакам.

Дед Гено молча взглянул на меня и улыбнулся. Калмук дремал.

— Ну, пора спать, — заявила через некоторое время Сарандовица. — Баташки! — окликнула она человека с рыжими усами. — Что ты тут стоишь? Тебе идти еще. Отправляйся-ка, а то попадешь волкам в зубы.

Незнакомец, обернувшись к нам, усмехнулся. Глаза у него сверкнули, и на лице выступила краска. Мы тоже поднялись. Но незнакомец быстро и неожиданно двинулся к выходу, крикнул на пороге: «Спокойной ночи!» — и исчез в темноте. Сарандовица, искривив губы в презрительной улыбке, проводила его хмурым взглядом.

— Кто это такой? — спросил дед Гено.

— А ну его, — сразу вскипела Сарандовица. — Торчит тут передо мной, как свечка, и мешает работать. Кто такой, спрашиваешь? Учитель это из Сырнена.

— Видимое дело — в зятья к тебе метит? Что ж, подходяще. Человек ученый.

Сарандовица вышла из-за прилавка, уперлась кулаками в бока и сварливым голосом, словно отчитывая кого-то, заговорила:

— Может, он и ученый, может, из чистого золота сделан, а мне это ни к чему. Не отдам я за него дочь, не пара он ей. Слушай, дед Гено. Я дочь корчмарки, и моя дочь тоже будет корчмаркой. Этот постоялый двор перешел ко мне от матери, и я оставлю его дочери. Если и не течет — каплет. Во всяком случае семью прокормит. И мне нужен такой зять, чтобы подвязал передник и встал вот сюда за прилавок. И чтобы человек был…

— А разве этот не человек?

— Он — человек. Только посмешищем сделался для всех. Говорят, у него деньги есть. Будь они прокляты, эти деньги, коли порядочной рубашки на теле нет. И потом знаешь что? Он не совсем в своем уме. Пусто вот здесь, — пояснила Сарандовица, постучав пальцем себе по лбу.

— Про учителишку разговор? — вмешался Калмук, который стряхнул с себя дремоту и поднялся перед нами во весь свой рост. — Смешной человек. А уж до того скуп, сказать невозможно. В прошлом году в Иванов день попался он навстречу парням. Они, как полагается по обычаю, вздумали его выкупать. Ну, дай им сколько-нибудь денег — и все в порядке. Нет, куда там. Он размахнулся палкой, бац одного по плечу, другого по руке… Те, конечно, схватили его — и в реку. А речка подо льдом. Но они сделали прорубь и все-таки окунули чудака. У него даже усы обмерзли, стали вроде мышиных хвостов.

Калмук зевнул, потянулся во весь размах своих ручищ и, хотя весь вечер он молчал, добавил:

— Славно мы с вами побеседовали сегодня. Ну, спокойной ночи!

Я и дед Гено вышли во двор. В селе пели петухи. Лошади, опустив головы, спокойно дремали. Мы подбросили им соломы, и они снова начали ее с хрустом жевать. Я залез в телегу, так как привык спать в ней. Но дед Гено, хотя и был поклонником Казамии и любил наблюдать звезды, предпочитал заниматься этим с земли. «Я уже стар, — говорил он, — вдруг повернусь как-нибудь да упаду», — и укладывался возле телеги.

— Ты помнишь, о чем я тебя просил? — немного спустя крикнул он мне снизу. — Разбуди меня, когда взойдет Зорница. Только Зорница, а не Керванджийка. Та совсем другая звезда и восходит намного раньше.

Но подобного рода указания я хранил в памяти еще с прошлого года и безошибочно распознавал, которая звезда Керванджийка, а которая Зорница. Мне, как и всегда в такие ночи, не хотелось спать. Сарандовица закрыла корчму, и это громоздкое строение с высокой, наподобие крепостной, каменной оградой погрузилось в тишину и мрак. Только там, где жила сама корчмарка со своей дочерью, еще светились два окна. По белым занавескам двигались тени. Я увидел профиль лица, две руки, поднятые к голове, и вдруг на натянутом полотне ясно обрисовались буйные волны распущенных волос. Потом тень задрожала, стала расплывчатой, и свет в окне погас.

После этого прошло довольно много времени. Вдруг в темноте, недалеко от меня, послышался неясный шорох, зашуршала солома. Я взглянул в ту сторону. От забора отделился какой-то человек, вероятно до тех пор прятавшийся там в тени. При слабом мерцании звезд мне удалось различить до лоска натертую палку и один острый кончик знакомых усов. Это был учитель. Он удалялся.

В дальнейшем мы с дедом Гено очень часто проезжали через Антимовский постоялый двор. Встречались здесь с самыми различными людьми, были свидетелями всевозможных происшествий. Но кое-что оставалось в корчме постоянным и неизменным: мы всегда находили там сырненского учителя, который будто разговаривал с Сарандовицей, а в сущности краем глаза подстерегал, когда откроется маленькая дверца, и, кроме того, тут всегда был дремлющий в своем углу Калмук.

Но вот совершенно неожиданно произошла перемена. Однажды мы увидели, что на месте Сарандовицы работает какой-то молодой человек. Нам показалось непонятным, зачем такая крепкая, с неукротимым характером корчмарка, которая в силах взвалить себе на плечи наитяжелейшую работу, решила передать свои обязанности другому, тем более что у ней достаточно было подсобной прислуги. Сама Сарандовица тоже стояла у прилавка и, поджав губы, наблюдала за работой этого парня. А он был ловок и проворен, все ему было с руки, все у него получалось красиво и опрятно. Еще неизвестно было, довольна им Сарандовица или нет, но парень успел уже снискать всеобщую симпатию. Белокурый, с миловидным лицом, он был одинаково вежлив со всеми и к каждому внимателен. Его звали Захария, но кто-то — неизвестно кто — переименовал его в Захарчо. И это ласковое, сладкое имя как нельзя более подходило к нему [2] Захарчо — сахарок (болг.) . (Примеч. пер.) . А когда оно стало доноситься до ушей Сарандовицы со всех сторон, на ее лице появилась улыбка. И эта женщина, способная и на гневную вспышку, и на большую нежность, стала смотреть на Захарчо как на собственного сына. «Захарчо, — говорила она, — прими это. Захарчо, посмотри, там что-то требуют». А тем временем во всех углах корчмы множество голосов один за другим повторяли: «Захарчо, Захарчо!»

Еще раньше, чем дело дошло до этого, учитель покинул свое обычное место. Он теперь уже не стоял у прилавка и не разговаривал с Сарандовицей, а сидел где-нибудь в стороне, ерошил палкой свои лохматые усы и смотрел, уставясь перед собой, в одну точку.

Захарчо преуспевал все больше и больше. В корчме стали поговаривать, что Сарандовица решила выдать за него свою дочь, что скоро должна быть помолвка, а может быть, она уже и была. Учитель начал пить. И хотя раньше он, кроме кофе или чая, в рот ничего не брал, теперь, как и всякий новообращенный, пил со страстью, и одну только ракию. Все происходившее в корчме ускользало от его внимания. Он не смотрел больше ни на Сарандовицу, ни на Захарчо, за которым раньше следил с какой-то желчной и напряженной усмешкой. Но когда из маленькой дверцы слышался знакомый звонкий голос и нежный призыв: «Захарчо, иди-ка сюда, что я тебе скажу», — учитель вздрагивал, делая явное усилие не обернуться, и, пока чувствовал, что в наступившей тишине все взгляды устремлены в ту сторону, еще упорнее и еще более хмуро смотрел в землю, а потом наполнял до краев свою рюмку и опоражнивал ее одним глотком.