Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Он сидел до позднего времени и уходил последним, молча, не простившись. Иногда вскоре возвращался и, посидев еще немного, снова исчезал. У него был вид человека, который ищет потерянное и в таком отчаянии от этой потери, что вот-вот готов покончить с собой. Он похудел, стал неряшлив, усы у него уже не были закручены, как раньше, а повисли вниз.

— Очень не нравится мне этот человек, — заметил однажды Сарандовице дед Гено, — много пьет.

— Много. И все только ракию. Захарчо! — закричала она сердито. — Сколько раз я тебе говорила, чтоб не давал ему больше.

Захарчо добродушно улыбнулся и, без всякого угрызения совести, сказал:

— Ну, как я ему не дам, раз он требует. И ведь платит же человек.

— Боюсь, не натворил бы чего-нибудь, — опять заметил дед Гено.

— А, что он там может натворить? — небрежно огрызнулась Сарандовица, но в голосе ее прозвучала тревога.

— Если бы разумный человек — конечно. Но ведь этот не в своем уме.

Сарандовица ничего не ответила. Наступило довольно долгое молчание, от которого проснулся Калмук. Сарандовица покосилась на него, и я увидел, что она быстро и незаметно подала ему глазами какой-то знак. Калмук живо вскочил, посмотрел на то место, где незадолго перед тем сидел учитель, подобрал полы своей хламиды и поспешно вышел. Сарандовица взглянула на Захарчо и подождала, пока и он спустился в подвал, куда он шел зачем-то по делу.

— Что он может натворить? — продолжала она. — Хотя насчет его ума ты правильно говоришь. Оттого-то я и велела Калмуку последить за ним. Ну, в чем, скажи, моя вина перед этим человеком? Он желает жениться на моей дочери. Хорошо. Но ведь она-то не хочет. Насильно мил не будешь. Теперь возьми этого парня, Захарчо. И мне он нравится, и ей по сердцу пришелся. Конечно, человек не яблоко, его не разрежешь и не посмотришь, что у него внутри. Тут уж надо положиться на судьбу. Но я так решила, и так будет. Спокойной ночи.

Мы вышли и направились к телеге.

— Слушай, — крикнул мне снизу дед Гено, — когда взойдет Зорница, разбудишь меня. Но только не спутай ее с Керванджийкой.

Я пропускаю это мимо ушей и гляжу на освещенное окно напротив. По белой занавеске двигаются соблазнительные очертания. Наконец лампа там тоже погасла, и я стал из темноты подсматривать, не появится ли откуда-нибудь тень учителя. И действительно, через короткое время послышались шаги, и во мраке возник какой-то громадный силуэт. Это был Калмук, делающий обход вокруг корчмы.

Однажды, когда моросил дождик и холодный северный ветер дул нам в лицо, мы торопились, чтобы скорее доехать до Антимовского постоялого двора и там обогреться. Наконец мы у цели. Откидываем капюшоны плащей и вдруг видим, что здесь гораздо больше подвод, чем обычно, а люди стоят под открытым небом и, разбившись на кучки, о чем-то оживленно судачат. Дверь корчмы заперта.

— Что случилось? — спрашиваем первого попавшегося.

— Гм. Тут такое случилось… не дай бог.

— А все-таки? Что именно?

— Этот сырненский учителишка, Баташки или как его там, застрелил хозяйскую дочку, а потом и себя прикончил.

Мы смотрели и не верили своим ушам. Слезаем с телеги, оставляем коней и, подобно другим, не выпуская из рук кнута, смешиваемся с густой толпой под окнами Сарандовицы. Кругом взволнованное движение, громкие голоса. Прислушиваемся то к одному, то к другому, наконец наталкиваемся на очевидца и выслушиваем всю эту страшную историю от начала до конца.

В тот день, когда мы здесь были в последний раз, учитель снова вернулся, но, не заходя в корчму, прошел прямо в жилое помещение Сарандовицы. Тут он, как рассказывают, решительно повторил свое предложение, которое неоднократно делал раньше. При этом был очень возбужден. Из боязни еще больше раздражить его и желая успокоить, ему ответили, что подумают. По другим сведениям, Сарандовица ему напрямик сказала, что ее дочь уже помолвлена. Он потребовал кофе, и Сарандовица пошла в корчму. Тогда учитель запер за ней дверь и направил на девушку револьвер. Неизвестно, было ли окно открыто или же она в ужасе сама его распахнула, но только в тот момент, когда убийца выстрелил, девушка уже метнулась с подоконника и рухнула вниз на землю. По словам очевидца, учитель после этого выглянул в окно и, решив, что она убита, отвернулся и выстрелом в висок покончил с собой.

Теперь он лежит там, в комнате. Окно открыто. Ветер треплет белую занавеску, и изнутри на нас смотрит жуткая зловещая темнота. Несколько крестьян с кремневыми ружьями стоят у дверей и около дома. Под окном на каменной мостовой краснеет пролитая кровь.

Сарандовицы нет. Ее дочь, которую все жалеют, была только ранена, и ее тотчас же отвезли в город. По двору бродит Калмук. Он очень переменился. Страшное потрясение пробудило в нем всю его дремлющую силу. Он наводит там и сям порядок, поднимает невероятные тяжести. И все это молча, не вступая ни с кем в разговор. По слухам, когда Сарандовица вышла, чтобы приготовить учителю кофе, она послала Калмука на свою половину, к дочери. Но было уже поздно. Он выломал дверь, выскочил в окно, поднял раненую, словно ребенка, на руки и принес ее в корчму.

Дождь все еще моросил. Крестьяне один за другим садились в свои телеги и уезжали, чтобы повсюду разнести страшную весть. Двинулись в путь и мы с дедом Гено.

Через несколько дней Сарандовица встретила нас, стоя на своем обычном месте. А две-три недели спустя вернулась и ее дочь. Разумеется, по бледному и чуть измученному лицу девушки можно было догадаться о злоключении, которое она перенесла. Но походка ее была такая же плавная и легкая, а улыбка такая же веселая, как и раньше. Она отворяла маленькую дверцу и оттуда звала: «Захарчо, иди-ка сюда, что я тебе скажу».

Но того, другого, уже не было. О нем вспоминали, только чтобы посмеяться и пошутить на его счет. Он и после смерти сумел выставить себя в смешном виде. При такой скаредной жизни у него оказалась порядочная сумма денег. А так как он был человек одинокий, то часть их завещал церкви, часть школе, а остальное Сарандовице в утешение за потерю дочери, которую решил убить. Завещание было найдено у него в кармане и служило теперь предлогом всевозможных шуток.

— Не сумел жениться на девушке, — смеялись крестьяне, — так, по крайней мере, приданое ей подарил.

— Правда ли это? — спросил раз Сарандовицу дед Гено.

Мы были, как случалось часто, одни в корчме, и Сарандовица не стала скрывать истину.

— И ты взяла эти деньги?

— Почему же их не взять, дед Гено? Завещание-то ведь правильное, законное. А ты спроси-ка, сколько мне стоило все это дело. Ведь, помимо страха и мучений, двор-то у меня целых три дня был закрыт. А доктора… а лекарства… Почему же не взять? И главное — он сам того хотел, сам все устроил, его воля…