Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Инженер относился к Люцкану с величайшей приязнью и покровительствовал ему. Он давал ему оборотные средства для торговли, дарил ему одежду со своего плеча, котелки, сюртуки, поношенные, правда, но довольно прилично сидящие на худой, хрупкой фигуре Люцкана. Как раз эта одежда и была одной из причин широкой популярности последнего. С другой стороны, хотя молодой инженер и проводил время в сухих математических вычислениях и составлении чертежей, он не был лишен интереса к литературе и искусству. Правда, он почему-то считал величайшим поэтом всех времен Леопарди, обнаруживая большую слабость к его мрачной, меланхолической поэзии. Имя Леопарди было у него всегда на устах; он постоянно его цитировал. Но сам он был чрезвычайно жизнерадостный юноша, остроумный, веселый, к тому же настоящий красавец. Разумеется, влияние его на Люцкана распространялось и на эту область. Шел даже слух, будто инженер не вполне чужд процессу создания славной поэмы о ярком пламени.

Но в другом случае влияние его на Люцкана и дружба с ним дали более положительные и полезные результаты. Он познакомил его с тонкой и сложной наукой о цветах, с символическим значением их окраски, в частности с приемами аллегорического выражения своих чувств посредством того или иного цветка. Это была приятная сентиментальная игра, созданная романтическим воображением старины и доведенная до высшего совершенства в те дни, когда благородные храбрые рыцари, оставив на время походы, битвы и сменив тяжкие доспехи на шелковые одежды да страусовые перья, предавались блестящему и галантному флирту в просторных залах замков. Готовые рецепты этой нежной науки инженер нашел в каком-то давно забытом романе либо в покрытых пылью томах какой-нибудь энциклопедии. Но именно эта наука и нужна была Люцкану. И благодаря прирожденной восторженной любви к своей профессии и к цветам он так хорошо усвоил и вытвердил уроки инженера, так мастерски применял их на практике, развивая их даже дальше, что не только укрепил свое торговое предприятие, но тут-то и достиг величайшей славы.

Не только Люцкану, но и кому бы то ни было другому из горожан трудно было бы проникнуть в лукавый, тонкий замысел, проводившийся в данном случае инженером. Наивный, простодушный и глуповатый продавец цветов мог говорить что ему угодно, не привлекая ничьего внимания к своим словам, так как все привыкли вышучивать его и подымать на смех. Но вдруг он заговорил, во всяком случае при продаже цветов, умно, интересно, так что приятно было слушать. В словах его появился и смысл, и некая элегантная, поэтичная, проникающая в сердце аллегоричность. Люцкан начал применять на практике науку о языке цветов. Успех был огромный. Даже Цветана, прежде не дослушивавшая до конца болтовню придурковатого поэта, стала задумываться над его словами. Но удивление ее длилось недолго. Скоро, очень скоро она поняла, что другой вкладывает в уста простодушного продавца эти смелые и страстные объяснения. Но в конце концов все это было так невинно, что она не хотела и не могла сердиться ни на того, ни на другого. В этом было даже что-то забавное: как в «Сирано де Бержераке», двое таких далеких друг от друга людей соединялись, сливались в одно лицо, в одного человека, который, конечно, представлял собой таинственного героя романа.

Каждый вечер, когда солнце склонялось к западу и через улицу протягивались тени тополей, Цветана садилась у окна — читать. Из-за соседнего угла выходил Люцкан без шляпы. Он оставил дома свой котелок, потому что тепло, потому что волосы его так гладко причесаны, что блестят и светятся, словно вороново крыло. Смугловатое лицо его блаженно сияет, веки, от природы полуопущенные, придают его взгляду какое-то мечтательное, рассеянное выражение. Он счастлив, как всегда, лоток его полон цветов, и свежие, только что сорванные тюльпаны, гиацинты, гвоздики блещут еще ярче на фоне его черного сюртука. Каждый вечер, продал он что-нибудь в другом месте или нет, он должен обязательно пройти здесь.

Увидев его, Цветана улыбается. Над ее белыми как снег зубами мерцает черная родинка. Что скажет нынче Люцкан или, верней, что скажет другой его устами? Люцкан останавливается под окном, здоровается, кланяется, берет целый букет розовых гиацинтов и с галантностью, в которой чувствуется не природная ловкость, а продолжительная тренировка, поклонившись, подносит его Цветане.

— Гиацинты, — произносит он нараспев. — Радость сердца!

Это — лишь обозначение гиацинта, и он тут же прибавляет самое важное — из разговора цветов:

— Я счастлив, и любовь дает мне надежду!

Разумеется, Люцкан далек от того, чтобы придавать этим словам что-либо свое, помимо того общего смысла, который они имеют в его словаре символических значений цветов. Но Цветана все прекрасно понимает. Потому что только накануне он поднес ей другой букет, со словами:

— Полевые маргаритки. Сердечная простота. Моя любовь чиста!

Цветана и на этот раз смеется, берет своей белой рукой розовые гиацинты и подносит их к лицу; темные глаза ее лучатся, губы алеют. Как она хороша со своей черной родинкой на щеке! Люцкан не сводит с нее глаз — и не только для себя: каждый оттенок ее настроения, ее внешности, ее наряда, того, что она говорит, — все это он должен хорошенько запомнить. Потому что инженер уже гуляет по шоссе, как всегда, ждет его там и, как только Люцкан появится, начнет его подробно расспрашивать.

Так бывало в будни. В городе лихорадочная работа. Улицы запружены телегами, все магазины открыты, вокруг выставленных наружу товаров толпятся крестьяне. Во все стороны спешат пешеходы, до того погруженные в свои заботы, что не успевают даже обменяться при встрече поклонами, не говоря уже о том, чтоб остановиться, и только издали перекидываются парой слов. И среди всей этой суеты, гула голосов, звона монет, громких споров, передачи товаров из рук в руки странное впечатление производит неожиданное появление Люцкана. Медленно, торжественно идет он посреди улицы с лотком, полным цветов, улыбающийся, довольный. Никто не думает покупать у него. Да он и не предлагает. Словно его дело не продавать цветы, а только носить их по улицам во славу чудного солнечного дня, молодости и любви.

По праздникам — совсем не то. Во всем заметна перемена, которую можно наблюдать только в провинциальном городе. Все преображалось: и город, и люди. Кузнецы и слесари, вчера еще черные, вымазанные сажей, орудовавшие тяжким молотом; тележники и столяры, сновавшие, словно призраки, по пыльной мастерской, средь оглушительного лязга пил и токарных станков; сапожники, портные и шорники, не поднимавшие глаз от иглы; барышники и прасолы, метавшиеся, как угорелые, по улицам и площадям, — все эти люди, только вчера поглощенные заботами и тяжким трудом, сегодня появлялись в новой одежде, спокойные и довольные, с каким-то особенным огоньком в глазах и радостной улыбкой на лице. Город и тот выглядел совсем иначе: крестьянские телеги не гремят по каменной мостовой; товар убран; улицы пусты; бесчисленные магазины и мастерские, со спущенными шторами и запертыми дверями, молчат важно и строго, подобно своим хозяевам, облекшимся в новое платье и застегнутым на все пуговицы. Праздник виден во всем. И солнце светит ярче, и небесная синь глубже, и в громких ударах колоколов какая-то большая, чистая радость, наполняющая весь мир.