Йордан Йовков - Старопланинские легенды

— Ну вот, — с облегчением произнес Сали Яшар. — А женишься — я смастерю тебе телегу. Как только обзаведешься семьей.

— Я никогда не женюсь, — мрачно сказал Джапар. — А деньги возьму, раз ты так хочешь… Гм… Странно что-то… Ведь ты, Сали-уста, чешму, кажется, собирался строить.

— Оставь! — прервал его Сали Яшар, поднявшись. — Никакой чешмы я строить не буду. Телеги буду делать. Вот что.

Довольный вернулся Сали Яшар в кузницу. Почему он поступил так — в этом он не хотел да и не мог разобраться. Но он привык за время болезни подчиняться своей дочери, и сейчас ему казалось, что он исполняет ее желание; он видел ее одобряющий взгляд, ее улыбку.

Сали Яшар продолжал мастерить свои телеги. Они пели теперь еще звонче, чем прежде. И Сали Яшар делал это не только чтобы ублажить заказчиков, но и потому, что был убежден: этим он оказывает людям то великое благодеяние, о котором он столько думал.

И когда месяца через два его постигло новое несчастье, оно затронуло его не очень глубоко. Умер его зять, и Шакире осталась вдовой. Она вернулась к Сали Яшару, и никто не удивился и не осудил поспешности, с которой она вскоре после смерти мужа вышла замуж за Джапара.

Сали Яшар трудился теперь над телегой, обещанной новому зятю. Все было готово, пришел черед испытать, какие звуки будет рассыпать эта телега, послушать, какую песнь будут петь ее колеса. Тайна поющих телег Сали Яшара заключалась в том, что внутрь, между колесом и основанием оси, он клал стальной диск, а колесо прилегало не плотно, и диск, ударяясь то в колесо, то в ось, издавал звуки, которые, переплетаясь со звучанием других колес, создавали целую мелодию. Все это было очень просто, и если был тут какой-то секрет, то только в сплаве, размерах и форме дисков. А секрет этот был известен одному Сали Яшару.

Эти диски на телеге, которую он сделал для Джапара, и собирался сейчас испытать Сали Яшар. С молотом в руке остановился он перед ними и задумался. Поистине мудрецом был Сали Яшар, многое видел, многое пережил, но ясно ему было одно: страданиями и горем полон этот мир, и все же есть в нем нечто прекрасное, что возвышается надо всем, — это любовь, любовь людей друг к другу. Вот на этой телеге будет возвращаться Джапар, а Шакире выйдет встречать его. Значит, эта телега должна петь! И Сали Яшар принялся постукивать молотом по дискам, вслушиваясь, внимательно ловя каждый звук, проверяя каждое созвучие…

Перевод М. Михелевич и Т. Колевой.

Город быстро обновлялся и рос. Но было еще много улиц с тихими старинными домиками, скрытыми в густой листве виноградных лоз и плодовых деревьев, в окружении высоких, словно крепостных стен, с тяжелыми монументальными воротами, на чьих посеревших створах не одна влюбленная пара вырезала свои инициалы.

Были там и люди — до того знакомые, неизменные и какие-то старосветские, что без них, как и без ветхих полуразрушенных домов, город давно стал бы совсем другой. И если виноградники и сады Гази-бобы, бараки ярмарочной площади, курганы и равнина сообщали красочность и характерность пейзажу, тому внешнему облику города, который навсегда останется в памяти тех, кто там родился, то эти люди придавали особый колорит его жизни. Они были чем-то прочным, необходимым — и в то же время трогательным, милым. Воспоминания целых поколений были связаны с их именами, и невозможно было вспомнить свою молодость, не вспомнив и о них. В самом деле, о чем могли говорить два жителя этого города, встретившись в минуту тоски по родине где-нибудь вдали от него? О цветущих вишневых деревьях и зеленых полянах возле палаток Гази-бобы, о празднично веселых, шумных ярмарках, о прогулках по шоссе и много кое о чем еще. Но вдруг, с посветлевшим от волнения взглядом, они начнут друг друга спрашивать: «А помнишь дедушку Слави? А Рачо Самсара? А Люцкана, Люцкана?» И эти два-три имени сразу с поразительной ясностью воскресят перед ними всю прелесть доброго старого времени.

Этих общих любимцев, живых памятников прошлого, было немало. Наоборот, это большая пестрая галерея. На первое место можно поставить дедушку Слави. Он был не совсем в своем уме, но не буйствовал и никому не причинял неприятностей. Сумасшествие его, тихое и безвредное, проявлялось в какой-то надменности, мании величия. Он носил всегда одну и ту же старинную одежду — светло-коричневые шаровары и абу, но имел аккуратный, чистый вид, выступал важно, гордо, и грудь его постоянно украшали разноцветные жестянки, железки и побрякушки, изображавшие, по его представлению, ордена и медали. Улыбка никогда не появлялась на строгом и хмуром лице его, на лбу не расходились густые морщины размышления и заботы. В жаркий летний день дедушка Слави входил в кофейню Ачика. Ни на кого не глядя, ни с кем не здороваясь, он садился в сторонке и молча, коротким и величественным жестом приказывал подать кофе. Потом снимал шляпу, опускал голову на грудь, устремлял глубокомысленный взгляд в пол и так громко вздыхал, что все невольно обращали на него внимание.

— В чем дело, дедушка Слави? — спрашивали его.

— В чем дело, в чем дело… У меня земля под ногами горит, милые! Время-то какое, а?.. Жатва. В моем имении сто двадцать тысяч жнецов в поле вышло. Сто двадцать тысяч! Им хлеба, воды, денег подай. У меня земля под ногами горит, говорю вам!

Он очень занят, ему нельзя терять время; он громко, большими глотками хлебает кофе, встает и уходит, внушительно звеня своими бесчисленными медалями.

— Кис-кис! Мяу! — кричит ему вслед какой-нибудь мальчишка.

Только этого отвратительного звука не мог терпеть обычно кроткий дедушка Слави. Тут он сразу забывал и свои заботы об имении, и свое гордое, царственное достоинство, вскипал от гнева и безжалостно набрасывался на босоногого дьявола. Но тот был уже не один: их сбегалась целая толпа — все до единого злые, назойливые и нахально-смелые, так как против всякой серьезной опасности у них было прекрасное средство: ноги, с помощью которых они исчезали, как дым. Конечно, только для того, чтобы тотчас появиться на другом углу. Бой разгорался, позиции менялись, передвигаясь к окраинам. «Кис-кис! Мяу!» — неслось с одной стороны, вызывая в ответ гневные угрозы с другой; а кидаемые обеими сторонами камни описывали встречающиеся и друг друга пересекающие в воздухе огромные дуги. Это длилось часами. Сто двадцать тысяч жнецов оставались без обеда и ужина, но они могли ждать, так как в них было не больше реальности, чем в украшавших грудь дедушки Слави орденах.

Другим столь же известным человеком в городе был Рачо Самсар. Но если дедушка Слави был сумасшедший, то Рачо — вполне нормальный. И даже больше: этот молодой человек отличался большими способностями и высокой интеллигентностью. Но кто знает, книги или страшная бедность были тут причиной либо уж такая его судьба, только он был непригоден решительно ни к какому делу. Он казался обломком беспечной, веселой богемы большого города, случайно занесенным сюда. Одетый в отрепья, черный, взъерошенный, как цыган, с открытым, смелым лицом и маленькими лучистыми живыми глазками, крепкий, широкоплечий, он много знал, много читал, вдохновенно говорил, и цветистая, образная речь его, словно искрами огниво, так и сыпала сарказмами, парадоксами, остротами. Этот человек был наделен исключительно чуткой совестью и притом — огромной смелостью, позволявшей ему называть все вещи своими именами. Все прекрасно знали о тяжких грехах, обременявших совесть знатных и богатых горожан, — знали, но предпочитали молчать и почтительно снимали перед этими горожанами шапку. Рачо Самсар поступал иначе. Он при всяком удобном случае говорил им такие вещи, что, хотя все это сходило за шутку, глаза невольно опускались и на упитанные, довольные физиономии ложилась предательская тень смущения и стыда.