Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Это была Странджа — маленький горный городишко. Ничего там не может быть невиданного, необычайного, но бесконечные переходы по горам и лесам, под дождем, в грязи, с их вечным напряжением, притупили чувства. Все время одни и те же люди вокруг, изможденные, почернелые, безобразные, почти потерявшие человеческий образ. Утратилось ощущение времени, исчезла память о прошлом, муки и страдания стали казаться вечными. И вот перед этими отверженными словно возник мираж: город, человеческие жилища. Красивые белые дома с блестящими на солнце окнами, сады, церкви. Все это говорит о невероятных удобствах, уюте, чистоте, теплых очагах. Тут скомандовали привал — как нельзя более кстати. Солдаты не то что уселись, а повалились на землю как подкошенные, не сводя глаз с города.

Глядит туда и Люцкан. Но ему нездоровится. Лежа на боку, подняв воротник шинели и засунув руки в карманы, он ежится и никак не может согреться. Одежда на нем промокла и покрыта грязью; измятая фуражка с деревянным крестом спереди наехала на самые уши, и лицо его под ней кажется каким-то маленьким, бледным, как воск. Глаза воспаленные; он время от времени жмурится и весь дрожит.

— Сними шинель! — уговаривает его Караколев. — Она мокрая, только холодит. И не бойся, пройдет. Ты простыл. Погоди, дай в город войдем: я тебя вылечу, вот увидишь. А покамест, может, пожуешь чего?

Люцкан отказывается и дрожит еще сильней. Товарищу его это не нравится. По его мнению, чем бы человек ни был болен, но коли ест — опасности никакой нет. А Люцкан ничего в рот не берет.

— Лучше бы мне заболеть, — сердится он. — Либо полоумному этому Вартоломею. Ему лихорадка нипочем. Так нет же: вот на кого напала!

Вокруг идет веселая суета. Короткий отдых, теплые лучи солнца, краюха хлеба, проглоченная наспех, близость города — все это вместе взятое производит настоящее чудо. Солдаты приходят в себя и, бодрые, веселые, сняв мокрые шинели, обнажают крепкие, здоровые тела. Страдания, круглосуточные марши, страшная усталость, когда кажется, что ты изнемогаешь, что ледяное дыхание смерти веет тебе прямо в лицо, — все позабыто, всего как не бывало. А Люцкан среди этих сильных, закаленных людей чувствует себя еще более слабым, беспомощным. Ему кажется, что дальше он не в состоянии сделать ни шага.

Он обернулся, стал искать глазами друзей.

Рачо Самсара обступили многочисленные слушатели. Расставив ноги, с цигаркой в зубах, бодрый, крепкий, уверенный в своем умственном превосходстве над аудиторией, он громко объясняет значение последних новостей.

— Не верьте, ребята! Мира не будет. Может, турки и прислали парламентера — мира просить, да только это хитрость. Осман-ага пытается нас провести, хочет время выиграть, чтобы окопы на Чаталдже вырыть и пушки там расставить. Говорю вам: не то что миру не бывать, а скоро такой бой грянет, какого до сих пор еще не видано.

А Вартоломей все никак не надивится на город.

— Черт его дери! — гремит его бас. — Что Странджа-гора есть — это я знал. А про город Странджу — слыхом не слыхал. Глядь, а он — вот он: как на ладони. И церквей сколько тут у них: одна, две, три. Куда ни глянешь — кресты. Набожный народ. Как увидят твой крест, Люцкан, сразу начнут креститься на тебя и поклоны тебе класть.

За Люцкана ответил Караколев. Да так, что Вартоломей сразу замолчал и пошел слушать, что говорит Рачо.

Невдалеке появляется большая группа всадников, прискакавших, видимо, какой-то другой дорогой. Это командир дивизии со своим штабом. В городе поднимается трезвон колоколов. Солдаты встают. Гремит оркестр; колонна, построившись на шоссе, направляется в город. Четкий, бодрящий гром марша кладет конец беспорядку; каждый находит свое место, начинает шагать в ногу, и скоро вся эта человеческая масса вступает в город и движется по улицам, стройная, мужественная, бодрая, грозно покачивая над собой лес сверкающих на солнце штыков.

Сперва никто не показывается. Улицы пусты, только тут и там из окон высовываются испуганные и удивленные жители. Но поблизости — там, где здания расступаются, образуя большую площадь, слышится громкий, беспорядочный гул голосов. Голова колонны с остриями штыков теряется среди бесчисленного множества мужчин, женщин, детей. Слышится «ура», слышатся отдельные выкрики, обрывки фраз, разговоров. Весь этот шум подмывает, влечет вперед с новой, неодолимой силой, и под звуки оркестра, затихающие вдали, солдаты шагают с гордостью и достоинством, которые удивляют их самих. Весь преобразившийся, с тем же осунувшимся, но вдохновенным лицом, изборожденным черными бороздками пота, шагает и Люцкан, так четко печатая шаг по мостовой, что Митю Караколев, хоть и поглощенный заботой о своем собственном виде и маршировке, не в силах не поглядывать на него искоса и не улыбаться.

Вот они уже в самой середине толпы. Вокруг — тысячи лиц, радостных, улыбающихся; тысячи глаз устремлены к ним, гремит «ура», и цветы сыплются на них со всех сторон, описывая в воздухе разноцветные дуги. Цветы! Только на них и смотрит Люцкан, только их видит он. Только эти яркие, смеющиеся краски, что так и блещут на солнце, ликуют, говорят на своем таинственном сладостном языке, понятном ему одному. Неудержимое волнение теснит ему грудь, слезы туманят взгляд. Он не желает этих цветов для себя, он и не сумел поймать ни одного из них. Но как бы хотел он прикоснуться взглядом к каждому из них, услыхать от него самого те нежные слова, что он произносит. Цветы! Цветы! Тысячи белых, красных и всяких, всяких цветов!

Давка такая, что трудно идти вперед. Настоящее море людей, тесно прижатых друг к другу и превратившихся в обезумевшие от радости глаза да открытые кричащие рты. И над всеми этими разнообразнейшими физиономиями возвышается какой-то красивый великан с черной бородой, без шапки. Каждый крикнет и помолчит, дух переведет. А этот высокий, чернобородый, как завороженный, выпучил в восторге глаза и ревет «ура!», не переставая. Кто-то тянет его за рукав, хочет что-то ему сказать, но он не слышит, орет.

— Видал брата моего? Видал? — говорит кто-то, показывая пальцем на одного из солдат.

— Глянь, ребята! — волнуется другой, не помня себя от радости. — Глянь: вон царь, ей-богу! Царь или нет?

Толпа стала расходиться, но возле домов еще стоял народ. Вдруг из одной двери выпорхнула совсем молоденькая девушка. В коротком платье, очаровательный подросток. На лице — легкий румянец, косы как смоль, из-под изогнутых бровей сияют большие черные глаза. На губах у нее — улыбка, а в руке — большой белый цветок. Остановившись на мгновенье, она кидается вперед.

— Mon capitaine! Mon capitaine! [3] Капитан, капитан! (фр.) — кричит она офицеру на коне. — Mon capitaine!

Голос звучный, нежный, певучий.