Йордан Йовков - Старопланинские легенды

— А ты что зубы скалишь? Ишь цветочек нацепил!

И, не дав Люцкану опомниться, он схватил хризантему, кинул ее на землю и безжалостно растоптал сапогом.

— Постой! Не надо, прошу тебя. Постой… зачем?

Солдат еще раз обратил к нему свое искаженное бешенством лицо и скверно выругался.

— Люди с голоду мрут, а он цветочками тешится.

Люцкан поглядел на землю: от хризантемы — ни следа; поглядел вслед солдату. Глаза его наполнились слезами.

— Что такое? — спросил подошедший Караколев.

— Цветок мой растоптал. Я ему ничего не сделал, а он… растоптал цветок!

И Люцкан заплакал, как плакал, когда кидали оземь его котелок и раздирали полы его сюртука. Другой бы на месте Караколева захохотал. Но он слишком хорошо знал Люцкана да к тому же был страшно голоден и зол.

— Говори, кто. Только покажи мне его! — крикнул он.

Но солдат был уже далеко, и не такой человек был Люцкан, чтобы увидеть и узнать его среди бесконечного количества одинаковых фигур.

Это грубое обращение обижало Люцкана до глубины души. Он не умел ненавидеть, но стал всех бояться, избегать. Полный горечи, беззащитный, слабый, он чувствовал, что умирает от муки, что он несчастней и заброшенней всех на свете. Сам не понимал, почему он здесь и куда идет. Еще недавно война увлекала его; он помнил и понимал больше начало ее, этот шумный, незабываемый праздник, когда со всех сторон лились потоки цветов, сверкая на солнце, говоря на своем чудном, таинственном языке. Было прекрасно, весело. Но теперь война оказалась беспощадной, страшной, а главное неясной, ничем не оправданной. Словно какая-то злая, враждебная стихия подхватила его и понесла насильно. И он не мог ей противиться и шел, куда шли другие. Ясно было ему только одно: прошлое. Спокойная, мирная жизнь, повседневный труд, для которого требовались только хорошая погода, солнце да лоток с цветами, — эта жизнь вставала теперь в его воспоминаниях, наполняла все его мысли, и призраки, рисовавшиеся его воображению, вызывали то странное ощущение блаженства, которое не могли нарушить ни страдания, ни боль. Он походил на лунатика, преспокойно шагающего по краю бездны.

О чем только он не вспоминал, чего не восстанавливал в своей памяти. Он видел себя опять в городе, застегнутого в черный сюртук, гладко причесанного и напомаженного, счастливого своей любовью, вдохновленного вещими словами, которые нашептывают ему свежие благоуханные цветы на лотке. Часто вспоминал он и белую хризантему, так жестоко втоптанную в грязь этим грубым солдатом. Вспоминал и красивую девушку, от которой он ее получил, но черты ее тускнели, исчезали из его памяти, и вместо нее еще ярче и живей являлся образ Цветаны. И он подносил Цветане эту самую хризантему, чья снежная белизна веяла на него примирением и печалью.

— Сударыня, возьмите! — печально говорил он. — Белая хризантема. Прощание. Нет больше новой любви…

И прекрасное лицо Цветаны с черной родинкой на щеке на этот раз не улыбается. Темные глаза ее глядят на него из-под длинных ресниц внимательно и скорбно. Ему становится жаль, до боли жаль самого себя, и он, давно забывший материнскую ласку, никогда не знавший нежности сестры, мысленно склоняет голову к ее коленям и, захлебываясь слезами, говорит:

— Я болен. Умру. Скоро умру.

А поход продолжался, лесам Странджи не было конца. Наконец дошли до того места, о котором говорили, что там — конец этого мучительного марша. Поблизости находилось какое-то безлюдное село, название которого при других обстоятельствах осталось бы неизвестным, но теперь было у всех на устах: Софас… Софас! Название страшной гигантской мертвецкой, возникновения которой пока никто еще не предвидел. В одну минуту возникло бесчисленное количество биваков. Погода теплая, на ясном небе сияет бледный рог месяца. Но звезд в небе меньше, чем светлых точек бивачных огней внизу. Огромная человеческая масса, через силу приползшая из дебрей Странджи, отдыхала, веселая, довольная, почти счастливая. А на другой день на нее свалилась самая страшная из всех бед. Началась холера.

Люцкан целые дни лежал в палатке. У него не хватало сил шагу ступить. Но хорошая погода, солнце и теплый ветер навевали ему на душу несказанное блаженство. Он уходил в свои воспоминания, мечтал, улыбался. Словно вечная весна царила в этих местах. И если б не ужасная усталость, мешавшая ему дойти до ближнего леса, он, наверно, под каждым кустом нашел бы фиалки.

А вокруг свирепствовала страшная, безжалостная смерть. Не та, которую смело встречаешь в бою. Не та, что наступает мгновенно, под тихий свист пули, среди ослепительного блеска шрапнели. Та как будто не так страшна, потому что она известна и встречаешь ее в опьянении, в самозабвенье. Нет, тут свирепствовала другая смерть — невидимая, коварная, неумолимая. Кого она сразит, кого минует? На всех направлен ее грозный перст, всех леденит ее дыхание, над всеми нависла она — лютая, торжествующая, ненасытная.

Могилы росли, как грибы. Больных относили подальше, в зловещие лесные лагери, где каждое утро живые, напрягая последние силы, отползали на несколько шагов в сторону от мертвых. Или же в тупом смиренье отчаяния оставались на месте, чтобы испустить дух среди непохороненных трупов. О войне как будто забыли; никто не испытывал ненависти к неприятелю, о нем никто и не думал. Сосредоточенная в тесном углу между двумя морями, притаившаяся на биваках, в окопах, селах, лесах, огромная армия корчилась в стонах и муках, уменьшалась, таяла. А погода стояла прекрасная, по-прежнему дул теплый, ласковый ветер, сияло теплое южное солнце. Но в этом блеске кишели миазмы, таилась отрава, чувствовалось зловещее дыхание смерти.

Самые смелые и бесшабашные смутились. Рачо Самсар, чей буйный нрав не гнулся под самыми страшными бедами, больше не бранился, не роптал, не повышал голоса. Не страх, а скорбное недоумение и покорность читались на осунувшемся и постаревшем лице его. Он держал в руках маленькую книжку в переплете, все время читал ее и, указывая на полную умирающих и ожидающих смерти безмолвную долину, говорил:

— Война! Не при Эски-Полосе, не при Колибе и Чонгоре шла война. Здесь она, страшная, беспощадная. Нет на земле бедствий грознее. А мы что думали, выступая? Шли как на свадьбу. Но часто бог влагает пророческие слова в уста простых сердцем и нищих духом, делая их провидцами. Помните, что говорил наш дед Слави на вокзале? «Вот они, — сказал он тогда про нас, — сто тысяч человек. Всех пошлю к себе в имение. Время-то какое? Близится жатва, жатва!» Да, это жатва! Какой неуемный жнец сжал бы больше снопов?

Это было не всем понятно. Но Рачо продолжал говорить, обращаясь как бы к себе. Потом раскрывал книжку и начинал читать вслух: