Йордан Йовков - Старопланинские легенды

Утомленный этим ничтожным усилием, он закрывает глаза и лежит не двигаясь. Никакой боли. Так хорошо лежать, так тепло; клонит ко сну. Ему даже весело. Кто-то глядит на него, говорит что-то очень хорошее, улыбается. А, это Цветана! Она сидит у окна, на коленях у нее нераскрытая книга, тополя кидают поперек улицы длинную тень. Он останавливается под окном, лоток его полон цветов. Он выбирает большую белую хризантему и подает Цветане. Тяжело, невыразимо тяжело ему в эту минуту. Слезы навертываются на глаза. «Взгляните, сударыня! — произносит он чуть слышно. — Белая хризантема. Прощанье. Нет больше новой любви!»

Ему хочется сказать еще много, но в горле пересохло, губы в огне, все тело изнывает и дрожит от нестерпимой боли. Медленно, с трудом он снова открывает глаза. Возле него — какой-то низкий куст, который почему-то кажется огромным, невероятно высоким деревом. Вокруг — тишина. Стрельбы больше не слышно. Прозрачная пелена молочно-белого тумана застилает воздух. Где он? Почему здесь? И что с ним? Неутолимая жажда терзает его. Каплю, хоть одну капельку воды! Он делает усилие, чтобы подняться, но в то же мгновение словно тысяча ножей пронзает ему грудь, и он с глухим стоном валится обратно на землю. Теперь — всюду боль. Никто не поможет ему: он умрет. Ему становится страшно. Сирый и несчастный всю свою жизнь, он испытывает безграничную жалость к самому себе; в памяти его, на которую боль уже наводит густой мрак, вдруг брезжит что-то милое, любимое, что-то бесконечно дорогое. И, перед тем как погаснуть последней искре сознания, он, собрав все оставшиеся силы, воскликнул:

— Мама! Мама!

Этот горький, глухой стон замер в ночи — без отголоска. Наступило мгновение напряженной тишины. И сейчас же вслед за этим с противоположного холма, на котором темнела черная стена леса, донеслись странные голоса. Сперва тонкий, жалобный визг, подобный плачу грудного младенца; потом все громче и громче; вот голоса зазвучали наперебой; плач смешался со смехом.

Это выли шакалы.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Рассвело. Погода чудная. Небо, очистившееся от туч, улыбалось, восхитительно ясное, синее. Солнце сияло; с юга подул нежный, как ласка, теплый ветер. Вокруг все тихо, безлюдно. Люцкан лежал на прежнем месте и в прежнем положении. Ничто не говорило о том, что в этом неподвижном, окоченелом теле может еще таиться искра жизни. Но вот отяжелевшие веки дрогнули; медленно, с мукой они подымаются, и открываются глаза, взгляд мутный, блуждающий, ничего не видящий. Долго глядит Люцкан, не понимая ни где он, ни что с ним. У него нигде не болит, он ничего не хочет, ему ничего не нужно. Время от времени что-то давит ему на виски, взгляд его туманится, и он больше ничего не видит. Ему кажется, что проходит много, бесконечно много времени. Он снова открывает глаза. Низкий куст опять перед ним; Люцкан глядит и никак не может понять, что же это за необычайное гигантское дерево. Много времени и много усилий уходит у него на то, чтобы понять, что это совсем не дерево, а просто куст.

Но его внимание привлекает другое. Что-то белое мелькает возле куста — то покажется, то спрячется. Что же это такое? Два огромных круга: один — белый, побольше, а внутри него другой — поменьше и желтый. Оба висят в воздухе, покачиваются, и словно какая-то радостная улыбка исходит от них. Мало-помалу и эти круги уменьшаются, становятся совсем маленькими и обрисовываются определенно, ясно. Так вот что это такое!

Белая ромашка, маленький цветок, колеблемый ветром и то взлетающий, то подставляющий взгляду Люцкана весь свой венчик. Наконец он понял, что видят его глаза. Взгляд его больше не менял направления. И вот каким-то чудом лицо его прояснилось, какая-то тихая, вдохновенная радость разгладила его морщины, прогнала тени. В уже угасающем взгляде заблестела слабая искорка, губы сделали попытку улыбнуться. Одна рука протянулась в ту сторону. Пальцы зашевелились и медленно, с мучительным, отчаянным усилием потянулись к слегка колеблемому ветром, улыбающемуся цветку…

Через несколько дней на Чаталдже наступило полное спокойствие. Было заключено перемирие, и многочисленные флаги обозначили разделяющую обе стороны демаркационную линию. Широкие поляны между этими флагами, послужившие ареной страшного боя, были усеяны трупами. Эти трупы теперь убирались и предавались земле. Во всех направлениях, словно трудолюбивые, заботливые муравьи, сновали санитары. Два всадника ездили от одной группы к другой: полковник медицинской службы с молодым прапорщиком. Отдав необходимые распоряжения, полковник поехал обратно к своей землянке. Хорошая погода, перспектива вкусного обеда, заключение перемирия, положившего конец страшной войне и устранявшего всякую опасность, — все это приводило его в наилучшее настроение. Большой чин давал ему право судить обо всем умно и авторитетно.

— Обратите внимание, молодой человек, — говорил он протяжно, нараспев, — хорошенько всмотритесь в эти мертвые тела. Разве самый вид их не говорит о том, что их воодушевляло в последнюю минуту? Да, любопытный факт…

В эту минуту они проезжали как раз мимо трупа Люцкана.

— Посмотрите вот на этого, — продолжал полковник. — Видите, какое у него лицо, как он протянул вперед руки. Кажется, если бы мог встать, так опять кинулся бы на врага…

Молодой офицер слушал, насколько этого требовала субординация. Он поглядел на это угасшее, безжизненное лицо, заметил устремленный в одну точку взгляд и застывшее на лице чудное умиление. Проследил направление взгляда и протянутой руки. Глаза его нашли слегка колеблемый ветром белый цветок. Он остановил лошадь и еще раз вгляделся в труп.

«Бедный! — подумал юноша. — В последнюю свою минуту он как будто старался сорвать этот цветок».

Перевод Д. Горбова.

Начальник почты Боянов, без шляпы, в домашних шлепанцах, вначале проходил по террасе, потом, стараясь не оказаться на солнце, спускался во двор, туда, где была тень от акаций, и там, все так же медленно, заложив руки за спину, продолжал расхаживать взад и вперед. Это была прогулка, которую он, точно заключенный, повторял раз по сто в день. Почта — маленькая, пограничная почтовая станция — занимала одно крыло сельского постоялого двора, которому его хозяин дал умиротворяющее название «Международный приют странников». Здание это, еще новое, покрашенное в белый и зеленый цвет, выглядело весьма приветливо.

Когда Боянов доходил до противоположного конца гостиницы, ему трудно было удержаться, чтобы не заглянуть в корчму, хотя и приходилось подставлять солнцу свою облысевшую голову, которая, как зеркало, вспыхивала под его лучами. Боянова сразу же охватывало разочарование, потому что перед ним вставала картина, которую он видел уже тысячи раз: за баррикадой бутылок на стойке стоял содержатель «Международного приюта странников» Алекси и перелистывал счета, но выражение лица при этом у него было не такое угодливо-улыбающееся, каким он встречал гостей, а совсем другое, насупленное и почти свирепое. Дело в том, что уже первые счета заставляли его забыть о международном согласии и повергали, как говорится, в состояние войны. Его дурное настроение было, вероятно, причиной того, что и немногочисленные посетители в эту пору тоже сидели молча. Боянов, не говоря никому ни слова (на него тоже никто не обращал внимания), делал несколько шагов по корчме, пытался даже присесть за какой-нибудь стол, но от неубранных арбузных корок и семечек поднимался рой мух, а в глаза бил сноп палящего света, проникавшего в окно. Бросив беглый взгляд, рассеянный и усталый, на стену, откуда ему, как всегда, улыбалось с рекламной афиши какого-то пивоваренного завода женское лицо, Боянов, охваченный еще более глубоким отчаянием, выходил во двор. Он снова проходил в тени акаций, поднимался на террасу и, словно после тяжелой дороги, валился на удобно и мягко застеленную скамейку. Перед его глазами не было ничего, кроме равнины, выгоревшей, сухой, пересеченной пыльными дорогами, по которым время от времени проносились клубы пыли. Страшная жара совсем расслабляла его, размягчала мозг, и, охваченный непреодолимой ленью, он лежал без единой мысли, без желаний, раскисший, апатичный, ощущая в душе тупую и неясную боль.