Марсель Эме - Проходящий сквозь стены [Рассказы]

Неосторожные слова привели народ в ярость. На Фернандо с проклятиями и бранью накинулось человек десять. Стоя на помосте, режиссер потирал руки, любуясь улицей, полной движения и жизни. Ассистент хотел вмешаться, но режиссер сделал ему знак отойти и приказал оператору начинать съемку.

Фернандо, окруженный орущей толпой, начал терять веру в силу своей шляпы с пером и пошел на попятный.

— Пропустите меня, — просил он. — Чего ради собачиться, мы тут все хотим только одного — получить свои двадцать пять франков, и дело с концом!

Говоря это, он украдкой щипал Николе за ляжку, призывая умерить пыл. Обжору Николе было трудно разозлить, но если уж он распалялся, то терял власть над собой и охвативший его гнев не утихал, пока, подобно пищеварительному процессу, не проходил все стадии. Николе в бешенстве схватил Трюма за камзол и притянул к себе. Тот перепугался, мигом присмирел и подобострастно прошептал:

— Твой приятель прав. Кем бы мы ни были, мы все здесь ради двадцати пяти франков.

Николе с отвращением оттолкнул это трясущееся от страха грязное чучело. Меж тем Фернандо, унесенный потоком людей в самую толчею, звал на помощь, размахивая шляпой с белым пером. Кулаками его пока не били, но пинков ему досталось изрядно. Обозленный трусливой покорностью Трюма, Николе искал выход своей ярости. Увидев, в каком отчаянном положении оказался Фернандо, он ринулся к нему, локтями расталкивая народ.

Режиссер ликовал, оператор снимал.

— На помощь, дворяне! — вскричал Фернандо.

Аристократы не сразу сообразили, что к чему.

Они решили, что суматоха заранее спланирована режиссером. Однако, слыша тревожные призывы Фернандо и видя неистовство Николе, поняли, что это не так. Несколько человек попытались проложить себе дорогу в толпе, но встретили мощное сопротивление, после чего и другие благородные господа вступили в схватку.

Вельможа-коммунист держался в стороне от поля битвы и претерпевал муки совести, не решаясь пойти против народа.

«Народ — это святое», — думал он.

Но от воплей Фернандо, с каждой минутой все более сдавленных, его бросало в жар. Не утерпев, он взгромоздился на стул — посмотреть, как развивается битва. И внезапно отпрянул, чуть не грохнувшись со своего возвышения. Какой-то оборванец сбил с Фернандо шляпу и, оторвав белое длинное перо, размахивал им над головами забияк, будто трофеем. Вельможу-коммуниста при виде этой картины словно кипятком ошпарило. Жестокий и благой порыв положил конец его сомнениям.

Он решился. Отбросив шпагу и шляпу, скинув камзол, он закатал рукава рубашки и, очертя голову, ринулся вперед по улице. Он не успел снять плоеный воротник, который забавно выглядел рядом с черной трикотажной косынкой и рубахой-хаки с накладными карманами.

Выступление коммуниста оказалось последней каплей. Увидев на переднем плане посреди улочки шестнадцатого века вопиющий анахронизм — человека в американской рубахе да еще и с черной косынкой, — режиссер яростно заорал в рупор:

— Что это еще за пугало в рубахе? Вы только гляньте, на переднем плане! Вы нарочно, что ли? Идиот! Баран! Переоденьтесь… И прекратите уже эту свалку!

После сцены на улице простолюдинов освободили до полудня, и они принялись слоняться по студии, а дворяне перешли в тронный зал в готическом стиле, отделанный фальшивым деревом. У стены в креслах — тоже готических — восседали королева-мать и молодая королева, в трауре по погибшему на поле брани супругу. Режиссер спустился в тронный зал и грубо одернул юного прекрасного принца, который любезничал с королевами:

— Нет, ну вы только полюбуйтесь на этого недотепу! Вы же влюблены, мальчик мой! Так старайтесь закадрить молодую королеву и уважьте старую. Еще раз репетируем приветствие. Дайте я встану на ваше место и покажу, как это делается… Поднимая голову, вот так, вы бросаете нежный взгляд на девчонку, да нет же, надо изобразить глубокое страдание, затем одарить улыбкой старушку… Уже лучше. Порепетируйте, пока я расставлю по местам придворных.

У дверей по стойке «смирно» замерли лакеи. На приличном расстоянии от трона группами собрались дамы и кавалеры, они беседовали между собой, улыбались и смотрели на их величества.

— Вот, что-то начинает вырисовываться, — сказал режиссер. — Аристократизм, пластика. Я хочу, чтобы все было изящно. А на переднем плане теперь нужны дворяне, пара человек, вот вы, мужчина с белой перевязью, и вы, у кого перо потерялось. Встаньте здесь, в профиль к камере. Сделайте вид, будто что-то обсуждаете. Улыбка, жесты — вот что мне надо, понятно?

Он дал еще несколько указаний и вернулся на свой помост. Взволнованный Фернандо снял шляпу и положил ладонь на эфес шпаги.

— Глупо, конечно, — доверительным тоном сказал он Николе, — но мне страшно. Всю жизнь на подмостках, а камеры боюсь… На переднем плане, это уже настоящая роль, не так ли? Если получится удачно, глядишь, мы с тобой ого-го как продвинемся! Давай я буду читать монолог, мне так легче будет, а ты говори, что хочешь.

Николе не ответил, он косился на Трюма, который стоял в стороне от освещенной софитами площадки вместе с другими простолюдинами и что-то им говорил. При этом он оскорбительно тыкал пальцем в двоих аристократов на переднем плане и то и дело гоготал.

Режиссер с помоста кричал в громкоговоритель:

— Принц, подвиньтесь вправо, вы загораживаете королеву-мать! Да, еще… вот так хорошо. А вы, лапонька, наклоните немного головку… Только не надо таких гримас. Я сказал — легкая улыбка, нежная, но пристойная. Вы ведь вдова, не забывайте… Эй! Стойте-ка! Высокий лакей справа, сдвиньте каблуки… А теперь внимание! Приступаем к съемкам.

— Снимаем… снимаем…

На самом деле никто еще не снимал, это было что-то вроде генеральной репетиции. Юный принц вошел в роль. Королевы улыбались как надо: печально и благосклонно. Фернандо декламировал, время от времени умолкая, будто выслушивая ответ собеседника:

— Подходит вчера после ужина этот балбес Ларидон, мой земляк,

И говорит мне: «Пошли к Анаиске в столовку», ну так, мол, и так…

Пауза, и Николе, раздраженно, сквозь зубы:

— Меня уже воротит от этой скотины Трюма и его шайки. Добром это не кончится…

Он выразительно погрозил кулаком, а Фернандо продолжил:

— Выпьем по рюмочке. — Я бы и рад, — говорю, — отчего бы и нет,

Только вот я не одет…

Фернандо произносил один из своих любимых монологов, который публике всегда нравился… Однако по привычке сопровождал свои слова отнюдь не дворянской мимикой. И не успел Николе, в очередной паузе, еще раз излить свою желчь на ничтожного Трюма, как из громкоговорителя раздался вопль режиссера: