Марсель Эме - Проходящий сквозь стены [Рассказы]

Валери никогда не простила брата за то, что он видел ее в таком возбуждении. Тягостное воспоминание о мучительной схватке наполняло стыдом их обоих и ложилось мрачной тенью на повседневную жизнь. За столом они хранили гробовое молчание и старались не смотреть друг на друга. Впрочем, Жосс непрерывно думал об Ивоне даже во время еды, а потому был по-прежнему счастлив и не придавал ссоре с сестрой большого значения, ведь она не затрагивала его по существу. Соседский ребенок стал для него смыслом жизни, он желал лишь смотреть на него, улыбаться ему. Жосс даже радовался безмолвным трапезам: теперь никто не мешал ему предаваться невинным сладостным мечтам.

Брат и сестра прожили два года, не замечая друг друга; Жосс молчал, потому что ему было вправду все равно, но Валери только прикидывалась, будто не обращает на него внимания, а в действительности страстно мечтала о мести и в тишине вынашивала мрачные планы. Она могла бы выгнать его из дома, ее бы ничто не остановило, вот только пенсия брата — неплохое подспорье в хозяйстве, да и хотелось дождаться удобного случая, чтобы унизить его и взять над ним верх. Валери предполагала, что случай представится, как только дрянь, которая прибрала брата к рукам, порвет с ним, а это рано или поздно случится. Хоть бы взглянуть на нее одним глазком; роковая красотка представлялась ей прекрасной, как кинозвезда, порочной, как шлюха, похотливой, как цыганка. Валери никак не удавалось дознаться, кто она, и приблизить желанный миг разрыва, оставалось только гадать да прикидывать. Единственной ее отрадой было вредить брату по мелочам: она капала жиром на его галстуки и пиджаки, протирала в них дыры пемзой, нарочно сжигала раскаленным утюгом манжеты и воротники рубашек. Дни напролет терзала его кальсоны, а потом ставила на них заплаты самой дикой расцветки. Раньше Жосс тщательно следил за собой, но мало-помалу заметно опустился. Валери продумала все и постепенно отучила брата от опрятности и чистоплотности, постоянно подсовывая ему потертую одежду в жирных пятнах, несвежее застиранное белье и страшные стоптанные ботинки (их она изувечила с помощью точильного камня). Теперь он выглядел неряхой: по три-четыре дня ходил небритый, одевался наскоро, почти не умывался, редко мылся, так что от него дурно пахло. Сестра с удовлетворением глядела на плоды своих трудов, предвкушая скорую победу, хотя ее немало удивлял и смущал тот факт, что хорошенькая женщина еще терпит подле себя такое чудовище.

Между тем Жосс если и причинял сестре боль, то невольно, не по злому умыслу. Он строго осудил себя за прежнюю суету с шумовым оркестром, когда узнал, что такое истинные заботы о любимом существе. Однако с самого начала у него появилась привычка скрывать от Валери самое важное, что происходило в его душе и в жизни. И теперь он тщательно оберегал от нее свою привязанность к соседскому ребенку, считая сестру недостойной разделить с ним эту высокую радость и боясь, как бы она не помешала их дружбе, узнав его секрет. Обновленный, перенесенный в волшебную страну грез, он наблюдал, как малыш растет, и тоже рос вместе с ним, словно сам по-настоящему родился в тот день, когда на него снизошла благодать бескорыстной любви. Даже родные не следили так пристально за умственным и физическим развитием мальчика, а Жосс помнил наизусть каждый этап, каждую веху. Он купил фотоаппарат и, улучив удобный момент, делал ежедневно десятки снимков, отправляя их проявлять в главный город департамента, чтобы они, не дай Бог, не попались на глаза его сестре или родителям Ивона. И каждую неделю ему присылали толстые заказные письма с печатью фотомастерской и ее обратным адресом. Жосс строго-настрого запретил почтальону передавать их кому-либо, кроме него, и даже попросил не показывать конверты посторонним, так что все попытки Валери перехитрить его оставались тщетными. Старая дева не спала по ночам, гадая, кто отправитель. А во время кратких отлучек брата, который все реже выходил из дома, безуспешно пыталась взломать замки металлических ящиков, уверенная, будто именно там хранится таинственная переписка.

Малыш на фотографиях получался плохо: то неудачный ракурс, то резкость не наведена, то снято со слишком большого расстояния, — но для Жосса любой портрет Ивона, даже размытый, даже затемненный, был драгоценен, ведь он воскрешал воспоминание, запечатлевал ускользающий миг. Он бережно прятал их в альбом, соблюдая хронологию, причем на обороте каждого снимка писал дату и комментарий к нему, напоминающий о событиях того дня, к примеру: «25 июня: малыш бежал, споткнулся о бордюр, разбил коленку и заплакал, пришла няня, я крикнул ей: „Немедленно прижгите царапину йодом!“ — она кивнула; через некоторое время он вернулся в сад спокойный, не хромая; я так за него боялся!» Альбомы помогали ему скоротать дождливые осенние и холодные зимние дни, когда Ивон почти не выходил из дома. Наилучшие снимки Жосс просил увеличить. Изредка он устраивал себе праздник: вечером в спальне запирал дверь, закрывал ставни, выволакивал кровать на середину, чтобы можно было свободно ходить вдоль стен (однажды, слыша скрип деревянных ножек по полу, Валери не выдержала и крикнула: «Что ты там вытворяешь?», а он ей в ответ: «Не твое дело!»), снимал армейские фотографии (по большей части они потом так и оставались в ящике), убирал маршала Фоша и развешивал повсюду изображения Ивона, большие и малые, хорошие и не очень. Полночи Жосс ходил по кругу, любуясь своими несметными сокровищами, восхищенно бормотал себе что-то под нос или громко хохотал, захлебываясь от восторга, из-за того, что фотография напомнила ему вдруг какое-нибудь забавное детское словечко, а Валери под дверью злилась и не могла взять в толк, с чего это братец так развеселился.

Вскоре безоблачное счастье отставного аджюдана несколько омрачилось. Ребенок подрос и перестал так радоваться при виде Жосса, словно бы догадался, что тот взрослый. Они дружили по-прежнему, но теперь Ивон реже улыбался, держался замкнуто и занимался своими играми. Он не возражал против присутствия соседа, но, завидев его в окне, больше не заходился от восторженного смеха. А если в саду появлялись другие дети, бывал и вовсе неприветлив. Поглядывал искоса, нехотя, хмуро, будто стеснялся необычного друга перед ровесниками. Сердце Жосса болезненно сжималось, он не знал, как себя вести, и улыбался еще старательней, не понимая, что его улыбки только бесят мальчика. Отставной аджюдан пытался великодушно порадоваться, что у Ивона есть друзья, но иногда горькая обида и ревность брали свое, и он мечтал приговорить маленьких негодяев к четырем дням гауптвахты.

И вот в одно прекрасное октябрьское утро Ивон впервые пошел в школу, в подготовительный класс; потрясенный, взволнованный Жосс залился слезами от переизбытка чувств. Он предавал этому событию не меньшее значение, чем сам мальчик. И отныне в будние дни выходил из дома в семь часов утра и слонялся по городу, пока занятия не заканчивались, с единственной целью: поздороваться с ним на обратном пути из школы. Жосс с нетерпением ждал каждой утренней встречи, гадая, кивнет ему Ивон или нет, а потом не спеша обдумывал, отчего тот нахмурился или улыбнулся. В конце концов он пришел к выводу, что ребенок не скупился на улыбку только в том случае, если поблизости не было никого из одноклассников. Если же Ивон возвращался вместе с другом или с целой компанией, то в ответ на приветствие холодно и надменно приподнимал картуз или же делал вид, будто вообще его не заметил. Простодушный, бесхитростный вояка мало знал о детях, ему и в голову не приходило, что Ивон стыдился знакомства с ним. Пятилетний мальчик, сын вполне состоятельных родителей, с презрением и отвращением относился к нищим, так что Жосс, сам того не подозревая, отпугивал его не только старостью, но и неопрятной засаленной одеждой, придававшей отставному аджюдану вид босяка. Таким образом, усилия Валери, которая без устали портила и пачкала костюмы брата, добиваясь его непривлекательности, не пропали даром. С тех пор как соседский мальчишка начал ходить в школу, она стала замечать, что лучезарное настроение Жосса сменилось озабоченностью, и втихомолку радовалась: наконец-то он опостылел неведомой дряни, прежнее царствование подходило к концу, настал ее черед властвовать. Однако приходилось признать, что брат и теперь иногда бывал счастлив. А главное, по-прежнему исправно получал заказные письма, что больше всего беспокоило Валери.