Мануэль Рохас - Сын вора

В детстве и ранней юности у меня было немало друзей: с кем я учился в одном классе, сидел за одной партой, решал одни и те же задачки, — когда получше, а когда и похуже, чем они, — с кем гонял мяч, менялся лошадками и пистолетами, карандашами, ручками и женскими фигурками со спичечных коробков или коробок из-под сигарет — сначала отцовских, а потом и своих собственных; все они меня любили, я бы сказал — даже уважали, и никому из них ни разу не пришло в голову, что их приятель — сын вора. Интересно, что бы они стали делать, если б узнали, что отец мой — вор? Во всяком случае удивились бы, потому что ни по виду, ни по одежде, ни по поведению никак нельзя было предположить, что я — сын человека, стоящего вне закона. Да и сам я никогда не чувствовал себя в чем-нибудь ниже. Их родители, кем бы они ни были — рабочими, служащими, врачами, торговцами, фабрикантами, грузчиками, — имели перед моим отцом одно-единственное преимущество: они могли спать спокойно, если, разумеется, у них не было на совести какого-нибудь преступления, а от этого ведь никто не гарантирован, — тогда как мой отец ходил, не озираясь, лишь там, где его никто не знал, потому что иначе самый паршивый полицейский мог в любую минуту его арестовать только за то, что он знаменитый Галисиец. Во всем остальном они были, как мой отец, но, в отличие от рабочего и чиновника, от врача и инженера, он никогда не знал безработицы и профессиональных болезней, и не грозило ему, как фабриканту или торговцу, банкротство или нехватка сырья — хотя, может быть, тюрьма для вора — та же профессиональная болезнь, издержки его производства? Не скажу, чтобы я гордился профессией отца, но и не слишком оттого печалился; я любил его, как любят всякого отца, и даже больше, потому что он был вором: не то чтобы его работа казалась мне увлекательной, а просто я его жалел, зная, как ему порой приходится трудно.

Ну, а между мной и моими приятелями по школе или по играм уж и вовсе не было никаких различий, во всяком случае чисто внешне: перед ребячьими законами мы были все равны. Тот факт, что их родители были, так сказать, порядочными людьми, еще не обещал им ни в настоящем, ни в будущем никаких преимуществ; так что на этот счет у них и у меня, сына вора, были одинаковые шансы. Сколько я видел случаев, когда сын рабочего, чиновника, врача в один прекрасный день терял родителей, и приходилось ему бросать школу и идти в курьеры или поденщики, куда попало, лишь бы сегодня не умереть с голоду, а завтра — как бог даст. Правда, ни одному из них не надо было бояться — хотя я и не могу сказать, чтобы мы этого слишком боялись, — что вдруг все узнают, чем занимается его отец! Но наверняка были у них другие страхи. Где вы найдете безупречных отцов? Скажем, к примеру, иммигрант, пьяница или сутенер — чем они лучше вора? Может, у моих приятелей и были кое-какие передо мной преимущества, только, честное слово, мне это было незаметно. Скорей наоборот, иногда я даже считал, что превосходство на моей стороне. Вы спросите — почему? Я думаю, из неосознанного чувства самосохранения. Впрочем, как бы там ни было, нас равняло детство, и ничем я не чувствовал себя хуже. А то бы я, пожалуй, не мог помянуть свое детство добрым словом.

Дома у нас никогда не ругались, не устраивали оргий, пьяных скандалов. Все же преступный мир иногда вторгался в нашу жизнь, потому что, случалось, к нам заходили даже убийцы. Отец к ним касательства не имел и никаких дел с ними не вел. Обычно они приносили привет от приятеля отца из другого города или из тюрьмы. Эти типы, что время от времени у нас появлялись, жили подачками со стола какого-нибудь знаменитого вора, а то стояли вышибалами в игорном доме или в доме терпимости. Убийцами они делались чаще всего по воле случая или по глупости. Помню, однажды в нашем доме появился подобный субъект — неловко присел на краешек стула и битых два часа сидел, не шелохнувшись, ожидая отца. И сколько мы ни шмыгали мимо него, сколько ни орали в четыре голоса, стараясь привлечь его внимание, он хотя бы улыбнулся, хотя бы слово сказал! Какой-то он странный, решили мы. Устав от бесполезного ожидания, он наконец поднялся, собираясь уходить, и мы облегченно вздохнули. Нам не понравились его жирные красные руки, неподвижно висевшие между коленями.

— Я знал, что он меня ждет. Не хотел с ним встречаться, — объяснил отец.

Отец не желал его видеть: тот убил своего напарника. Убитого звали Рикардо, после него остались жена и маленькая дочь.

Рикардо с напарником, по прозвищу Неаполитанец, вышли на работу на станцию Ретиро. Прошел заграничный поезд, но раздобыть ничего не удалось. И тем не менее один пассажир заявил дежурному агенту, что у него пропал бумажник, в котором было несколько сот песо. Он точно не знал, когда украли, но уверял, что еще на предыдущей станции кошелек был у него в кармане. Ему показалось, что кошелек стащил высокий худощавый мужчина в черном костюме, который наскочил на него в коридоре. Никаких других подробностей он не вспомнил. Других карманников, кроме Рикардо, там не было, к тому же он был высоким, и худощавым, и в черном костюме. Рикардо отпирался: за целый рабочий день удалось стащить лишь один бумажник; девять песо из восемнадцати, которые он там обнаружил, давно уже лежали в кармане его напарника — ведь среди воров действует неписаный закон: компаньоны делят добычу поровну. Больше никакой прибыли не было.

Неаполитанец голову давал на отсечение, что Рикардо не мог втайне от него вытянуть бумажник.

— Не может быть! — возражал он, когда ему намекнули, что не иначе как Рикардо, пока никого поблизости не было, стащил бумажник и все забрал себе.

— Он что, от тебя не отходил?

— Отходил, да всего на секунду. Мы завидели инспектора и разбежались. Рикардо шмыгнул в вагон и тут же вышел из другой двери.

— Вот тогда-то он и словчил.

— Как? Один?

— Рикардо — мастер своего дела, он и без помощи сработает.

Неаполитанец уверился наконец, и тогда Рикардо Салас, по прозванию Дичок, заработал нож в спину и после нескольких часов агонии преставился на одной из пустынных улиц квартала Палермо. Жадность и боязнь стать посмешищем толкнули Неаполитанца на убийство, на убийство человека, который избавил его от изнурительной работы на бойне Линьера и приобщил к своему прибыльному ремеслу. Когда-то Неаполитанец попал за драку в тюрьму и там, в камере, познакомился с Рикардо. Рикардо вышел первым, и в тот же день его жена понесла в тюрьму для Неаполитанца белье, сигареты, кофе, мате, сахар. Дичок очень гордился, что возвысил этого вспарывателя свиных животов, сделав его вором, за что ученик и отблагодарил его ударом в спину. Рикардо взялся учить его «карманному» ремеслу, но ничего не выходило: мало того, что тот был чурбан-чурбаном, так еще и трусил, боялся руку в чужой карман сунуть. Даром что силы было хоть отбавляй, а что его сила — другой хлипкий куда чище сработает. Поэтому ему поручали лишь предварительную обработку жертвы, что он и делал с успехом: подходил к намеченному объекту и, отвлекая внимание, прижимал его к стене; подготавливаемый к операции мог сколько угодно вырываться, кричать, ругать его на чем свет стоит, даже дубасить — Неаполитанец был глух к словам и к ударам. А вот залезть в чужой карман было выше его сил. Уж Рикардо пробовал его уговаривать и так и этак; уверял, что лиха беда начало — стоит украсть однажды, и дело пойдет. Подготовку жертвы он, Рикардо, берет на себя. Нет, ни в какую. Неаполитанец восхищался ловкостью и дерзостью своего напарника, который, казалось, даже черта не испугается, но сам решиться на дело не мог.