Мануэль Рохас - Сын вора

Мать пеклась о нем как о родном сыне, вернувшемся после долгой разлуки в лоно семьи. Она купила ему одежду и дала денег. Так и пошло — он жил с нами, и мы ловили каждое его слово, липли к нему, точно его медом намазали. Это было добрейшее существо. Он исполнял все наши прихоти, без устали рассказывал о своих похождениях, о странствиях по лесам, рекам и болотам, об охоте на тигров, змей и диковинных птиц. Мы узнали от него тысячи историй из жизни воров. Попадались среди них сильные, чуть не легендарные личности — о них Педро говорил с почтением, некоторых даже величал полковниками; другие были замечательны тем, что явились из каких-то далеких заморских стран; одни совершали головокружительные, неправдоподобно дерзкие кражи; другие отличались эксцентричностью и в угоду своему темпераменту придумывали собственные оригинальные системы ограбления; одни были гордыми и независимыми; другие — пустыми и тщеславными; некоторые залезали в номера богатых отелей, в каюты первого класса, а оттуда отправлялись прямым сообщением в одиночные камеры; одни — элегантные, с тонкими манерами — тратили деньги на костюмы, кольца, духи; другие — ничтожные глупцы, которые проматывали деньги на лошадей и красивых женщин; и, наконец, были такие, о которых никто не знал — ни воры, ни полиция — и которые метеорами проносились на воровском горизонте и тут же бесследно исчезали, приведя в отчаяние нескольких торговцев и подняв на ноги десятка два полицейских. Мы могли его слушать целыми часами — и совсем не потому, что нам так уж нравились рассказы про воров: просто всегда бывает занятно послушать новую историю. Что до воров, то ни меня, ни братьев не соблазняла профессия отца. Но ведь и пиратами мы тоже не собирались становиться, а могли без конца слушать пиратские рассказы. Нелегкая это профессия — воровать, тут нужно особое дарование, которое не каждому отпущено. И потом, зачем нам становиться ворами? Заставлять нас никто не заставлял, и сами мы не думали идти по этой дороге. И вообще: почему сын вора должен обязательно стать вором? Это так же нелогично, как принуждать сына врача быть непременно медиком. Правда, нередко случается, что сын краснодеревщика становится мебельщиком, или сын сапожника наследует профессию отца, но тут еще вот что надо учесть: бывает, отец работает вне дома, скажем в конторе, или на фабрике, или в другом каком-нибудь более или менее подходящем для его работы помещении — это одно дело; и совсем другое, если его мастерская находится тут же в комнате; тогда сын, ну, например, сын сапожника или переплетчика, с детства окружен всевозможными атрибутами отцовского ремесла — колодками, клубками шпагата, гвоздями, бумагой, и тут уж хочешь не хочешь обучишься сапожничать: разводить краску, варить клей, ставить кожаные подметки. А вот если отец врач, инженер или на худой конец вор и потому практикует на стороне, тогда перед сыном нет постоянного примера. Я уж не говорю о том, что эти профессии, специальности и занятия, какие они ни разные, имеют одно сходство: все они требуют некоторой сообразительности, предварительной подготовки и соответствующих склонностей, без чего может вполне обойтись сапожник или переплетчик, так как их работа делается по преимуществу руками.

К тому же не каждому дано быть вором — для этого одного хотения мало, так же как не всякий, кто этого пожелает, может стать врачом, музыкантом или художником. Иной, как ни бьется, ни за что не может одолеть курс инженера, вот и приходится ему волей-неволей идти в дантисты. Так же бывает, что и вору ничего не остается, как довольствоваться скромной ролью укрывателя краденого — как, к примеру, Педро-Мулат — или скупщика и продавца ворованного, а то, переметнувшись во вражеский лагерь, работать полицейским или шпиком, но хотя история знает немало случаев, когда вор становится полицейским, а полицейский — вором, тем не менее, если говорить начистоту, переметнувшийся навсегда остается на новом поприще лишь жалким любителем — из настоящего полицейского никогда не выйдет хорошего вора, а из хорошего вора не выйдет стоящего полицейского. Где вы видели, чтобы опытный инженер стал приличным слесарем или чтобы хирург, научившийся ловко вспарывать животы, превратился — всем на удивление — в бога статистики?

А между тем Педро-Мулат, насладившись вдосталь аргентинской столицей и пожав руку всем друзьям, кроме тех, что сидели в тюрьме, — с ними он смог обменяться лишь несколькими дружескими словами сквозь густой частокол железных прутьев, — двинулся на север. Настало время вернуться в Бразилию, в Рио. В один прекрасный день он сел на пароход и покинул пыльный, окутанный удушливым ветром Буэнос-Айрес. В Рио он возвращался вторым классом, да еще с деньгами в кармане. На пристани собрались все его друзья, в том числе мой отец, который его очень любил; и хотя их пугала возможная высылка в Акре, а мысль о желтой лихорадке заранее кидала в озноб, они клятвенно обещали приехать к нему в Бразилию. К счастью, их никто не торопил, и потому у них было время подумать.

Бывали у нас, правда, не часто, и другие гости — до Педро и после него. Только они все больше смахивали на выходцев с того света или кандидатов в мертвецы. Вот, помню, один — он объявился, разумеется, нежданно-негаданно, потому что преступники и коммивояжеры не имеют привычки извещать о своем приезде телеграммой. Мы его приняли как важную персону, ухаживали, ходили за ним, словно от того, будет он жить или нет, зависели жизнь, здоровье и счастье миллионов людей или по крайней мере целого города. Тощий, желтый, с огромными прозрачными ушами, он едва передвигал ноги. С нами, детьми, он почти не разговаривал, то ли не о чем было, то ли сил не хватало, а может, времени — смерть уж больно поджимала. Мать нас предупредила, чтобы мы к больному близко не подходили, не трогали его.

— Он болен, у него тяжелая болезнь — и заразная, добавляла она, чтобы нас напугать.

— Что у него такое?

— А кто его знает: может, холера, а может, желтая лихорадка.

Старших братьев, Жоао и Эзекиэля, мать переселила в другую комнату, маленькую и неудобную, но им и в голову не пришло выказывать недовольство — даже интересно, в этом возрасте все кажется забавой. А их комнату всю обновили: поставили новую койку, положили матрац, одеяло, постелили чистые простыни. Родители быстро все устроили, и Альфредо — так звали нашего гостя — улегся в постель. Мы подумали, что он никогда больше не встанет, что он улегся навечно, и были недалеки от истины: словно рыба, выброшенная на берег, он судорожно глотал воздух, и, казалось, всего кислорода земного шара не хватило бы, чтобы вдохнуть жизнь в его истерзанные легкие. Его широко открытые глаза, не отрываясь, глядели в одну точку; длинные черные усы обрамляли его зиявший пропастью, полуоткрытый рот; худые, бледные руки лежали поверх одеяла бесполезными, безжизненными плетьми. Пришел врач, осмотрел его, поговорил с родителями, выписал рецепт, получил гонорар и ушел.