Мануэль Рохас - Сын вора

— Ну, а он?

— Славный малый. Не повезло бедняге — ведьма крутит им как хочет, а он пляшет под ее дудку. Мало этого: поверил ей, втемяшил себе в голову, что она — дочь этого тупого осла, который за всю жизнь только тем и отличился, что отнял знамя у какого-то зазевавшегося болвана да получил за это на старости лет государственную пенсию, — она, видите ли, выйдя за него замуж, его осчастливила! Но и этого мало — она и дочерей (их у нее две) на отца науськивает, кричит, что их милый папенька ни на что путное не годен — только и может воровать. А он — корми всех этих дармоедов.

— А чего ее сюда принесло?

— Как — чего? Яснее ясного: деньги кончились.

Однажды мы проснулись, а Альфредо нет — исчез так же внезапно, как Появился. Накануне он весь день был на ногах и с самого утра что-то складывал. Тонкий, гибкий, в темном костюме, подчеркивавшем бледность лица, он озабоченно метался по квартире, поскрипывая лакированными ботинками и сверкая высоким крахмальным воротничком и черным галстуком, покрывавшим всю грудь. Поутру мы с Даниэлем, как всегда, заглянули в комнату Альфредо — его там не было; кровать не смята, комната пуста. Так в нашем доме побывал и бесследно исчез еще один призрак.

Я не знаю, случалось ли отцу в его далеких странствиях и скитаниях по свету встретить такую семью, как наша, чтоб его приютили, если он вдруг заболеет, так же, как мы — Альфредо, а если попадется в руки полиции, помогли бы. Может, и случалось, понадеемся, что так.

Зато я был один как перст. Семья матери разлетелась во все стороны. Мать была родом с побережья центрального Чили, из захолустного местечка, отгороженного от всего мира горами, где семьи строятся и рассыпаются, возникают и исчезают так же неслышно, как рождаются и умирают деревья и целые леса. Рушится семья и оставляет на память о себе лишь полуразвалившийся дом, в котором рождались, жили и умирали отцы и деды. Дети разбрелись кто куда, родители умерли, и бродит вокруг лишь какой-нибудь дряхлый, выживший из ума крестник, троюродный брат, или кум, или внук этого кума, который о себе-то ничего не помнит, не то что о своих родичах.

— Росалия? — задумчиво качает он головой и поднимает к солнцу свои затянутые созревшей катарактой глаза. — Это не дочь ли покойного Иларио Гонсалеса?

О дальних родственниках мать всегда говорила как о чем-то нереальном. Родители ее рано умерли, а что до братьев, то два из них представлялись нам давно почившими или, во всяком случае, канувшими в Лету полумифическими существами; третий, правда, был жив, но лучше уж умереть, чем заживо похоронить себя в монастыре.

В Чили мне не к кому было приткнуться. Всем я был чужой, никто меня не ждал и даже не подозревал о моем существовании; мне оставалось лишь ввериться судьбе и плыть по волнам. Я шел затерянной тропинкой и не знал, куда она меня приведет; не знал, кем я буду и буду ли кем-нибудь вообще; я ничего не знал. И я бы мог найти себе занятие по душе, но у меня не было путеводной звезды, не было поводыря, который бы направил, указал путь. Я жил, просто потому что был живым, потому что билось сердце и дышали легкие, и делал все, чтобы поддержать существование, не из страха перед смертью, а из боязни, что придется страдать. Все вокруг — по крайней мере те, кто попадался мне на пути, — поступали так же: ели, пили, смеялись, норовили одеться потеплее, если становилось холодно, и работали, чтобы было на что есть, и пить, и одеваться. Не слишком привлекательная жизнь, да что оставалось делать? Для себя, во всяком случае, я не видел других возможностей. Я, конечно, понимал, что есть, пить, одеваться — совсем не так просто, куда проще умереть. Но, с другой стороны, стоит сделать небольшое усилие: съесть черствую корку, прикрыть рваной тряпкой тело, вдохнуть немного свежего воздуха — и ты живешь. Кто же откажется сделать это усилие? Никто не откажется. Только одни пользуются жизнью вовсю, а другие прозябают, но и те, и другие живут, не умирают. Существовать не так уж и трудно, к тому же человек сотворен из прочного материала, бывает даже — из чересчур прочного.

Я спускался по каменной лестнице медленно, не торопясь и словно ожидая, что каждая следующая ступенька готовит мне сюрприз. Наконец я ступил на песок. Тут я обернулся: справа, на скале, возвышалась очередная фигура святого Петра во весь рост, увенчанная апостольской лысиной; длинная классическая туника складками спускалась к пьедесталу статуи. Лысина, к моему удивлению, оказалась белой и составляла резкий контраст с темной зеленью туловища, рук и лица. Из-под туники, на которой местами проступали какие-то белесые пятна, торчали ступни ног — больше ничего не было видно. Откуда эта белая лысина? По голове святого прыгала чайка; она веселилась и играла со своей подружкой, усевшейся неподалеку, на острие неизвестно откуда взявшейся здесь мачты, которая имела, по всей вероятности, какой-то патриотический смысл.

Слева я увидел двух человек, которые, казалось, навеки сжились с этим берегом, остро пахнущим тресковым жиром и украшенным церемонно-важными пеликанами, сжились с рыбьими головами, обглоданными скелетами, голубоватыми плавниками, разорванными щупальцами каракатиц и остовами морских птиц. Однако это не были рыбаки, которых сразу узнаешь по бесформенным, неопределенного цвета шляпам, по босым ногам, по невероятно огромным, с чужого плеча и все-таки чуть-чуть франтоватым жилетам, по торчащим один из-под другого свитерам.

Нет, это были не рыбаки, сомневаться не приходилось. Кто же тогда? По одежде их профессию не угадаешь: разодранные, облезлые пиджаки с прорехами карманов и клочьями торчащей во все стороны подкладки да дырявые, обтрепанные брюки — маловато для того, чтобы определить, каким способом они зарабатывали себе на жизнь. В одном только можно было не сомневаться: их не обременяли заботы о выгодном помещении собственных капиталов.

Они тоже посмотрели на меня — сначала один, потом другой бросил в мою сторону испытующий взгляд. Первым поднял на меня глаза тот, что шел справа, ближе к лестнице, — он взглянул пронзительно, точно хищная чайка, которая бессознательно, одной лишь сетчаткой, фиксирует намеченную жертву. Я ни на секунду не усомнился, что мой образ, на момент схваченный зрительным нервом, не дошел до его сознания, не отпечатался в его мозгу. Я был для него случайным зрительным раздражителем, досадным объектом, лишенным всякой реальности и смысла. Он не вдумался в меня. Он смотрел так, как смотрит на своего собрата зверь или птица, он видел во мне не существо, себе подобное, которое питается той же пищей и имеет те же повадки, а потенциального врага. Это был пытливый, равнодушный ко мне взгляд случайного прохожего, для которого я всего лишь одушевленный предмет, предмет из плоти и крови, мускулов и сухожилий. Потом он отвел глаза и стал смотреть куда-то в сторону, а на мне невзначай остановился взглядом его товарищ. Я поймал на себе этот взгляд, и он вознаградил меня за все: его глаза не просто мельком меня обежали, но заметили меня, увидели и признали во мне человека. Мой доброжелатель даже улыбнулся мне — не потому, что на это была какая-нибудь причина, но, видно, у него этих улыбок было хоть отбавляй, вот он и не скупился. Как по-разному посмотрели на меня эти двое — один лишь скользнул равнодушным взглядом, другой увидел себе равного. Я же продолжал за ними наблюдать. Что они искали? Что высматривали в песке? Что они там подбирали и почему иногда прятали это что-то в карман, а иногда отбрасывали в сторону? Бесконечной чередой, как уже сотни лет подряд, набегали на берег волны и, с шумом расплескавшись по круглой прибрежной гальке, докатывались тоненькими ручейками до грязной, замусоренной улицы, до которой никому не было дела и которую подметал, да и то местами, один лишь прибой. А в тех местах, куда не добирался прибой, валялись окурки, обрывки бумаги, щепки. Иногда волна набегала на незнакомцев, и тогда, щадя ноги — ноги, конечно, а не башмаки, потому что их башмаки были в таком состоянии, что заботиться о них не имело никакого смысла, — они жались к улице.