Мануэль Рохас - Сын вора

— Что с ним, мама?

Мать неопределенно махнула рукой, точно хотела сказать: «А, все равно. Так или иначе умрет».

— Кто это, мама?

— Друг твоего папы.

Друг твоего папы… Все ясно — и ничего не ясно. Известно, что к нему надо хорошо относиться, но о нем самом не известно ничего. Этим «друг твоего папы» мать объяснила все и ничего. В семьях соучеников, соседей по дому я не раз встречал посторонних людей — приятелей, родственников, просто знакомых, — и о них всегда все было известно: как их зовут, где они проживают (потому что у них обязательно было местожительство в городе или пригороде, в крайнем случае — в деревне). Было также известно, где они работают или на какие средства существуют, женаты, холосты или вдовы. А вот о друзьях моего отца — о друзьях матери и говорить нечего, их у нее не было — мы знали лишь одно: он друг. Изредка нам еще сообщали имя — дальше этого дело не шло. Где они жили? Со стороны казалось, что они сами толком не знали. Где-то в Чили или Аргентине, а может, в горах. Точный адрес, ничего не скажешь! Случалось, они жили в том же городе, что и мы, — в Буэнос-Айресе, Мендосе, Кордове, Росарио, но тогда мы не знали, на какой улице и в каком доме. Из всех отцов один мой не мог или не хотел рассказывать о своих друзьях. Но зато он единственный позволял себе роскошь иметь таких странных друзей. Где и когда он с ними познакомился? Как это произошло? И что у него общего с ними? Может, вместе по горам бродили, вместе работали, вместе в тюрьме сидели? Может быть.

Иной раз мы кое-что узнавали о наших гостях — сами вдруг расскажут или отец проговорится — да только очень мало. Об Альфредо мы знали с самого начала, только что его зовут Альфредо и что Альфредо болен. «Альфредо» и «болен» — эти слова долго в нашей семье были синонимами. «Ты — Альфредо» — говорили мы, вместо того чтобы сказать: «Ты заболел». А сам Альфредо молчал. Он даже не сказал нам, что он болен; впрочем, это и без того было ясно. В довершение всего так же внезапно, как появился Альфредо, исчез отец, а с ним бесследно исчезла и робкая надежда что-нибудь узнать о нашем госте.

Но если разговаривать с больным нам запрещали, то глядеть на него — пожалуйста, сколько угодно, что мы с Даниэлем и делали: целый день на него пялились. Нам не разрешалось выходить на улицу и даже открывать дверь, особенно если дома никого не было: старшие братья учились в школе, а матери иногда приходилось отлучаться. Дом мы знали как свои пять пальцев — лучше, чем маму и папу, лучше, чем содержимое наших карманов, потому что обегали его вдоль и поперек, и, кажется, даже от пола до потолка, — и нам ничего не оставалось, как с утра до ночи глядеть на Альфредо, а ему — терпеть взгляды безыскусных, не умеющих притворяться детских глаз, полных того ужаса, который обязательно вызывает у ребенка вид человека на смертном одре. Если мы не убили его нашими взглядами, то лишь потому, что он упорно сопротивлялся смерти — хотя он прямо на глазах усыхал, сморщивался, сжимался. Он все таял и таял, и нам уже начинало казаться, что в один прекрасный день он растает совсем; глаза у него провалились, лоб обтянуло, скулы торчали, губы съежились, обнажив желтые зубы; рот, зияя чернотой, судорожно глотал воздух. Что у него за болезнь была? Бесконечные загадки: кто он, откуда, чем занимается, чем болен. Он все глубже тонул в подушках, терялся среди простыней; даже руки у него стали крохотными, безжизненно-кукольными. Иногда, проснувшись, мы со страхом заглядывали в его комнату в полной уверенности, что вместо него обнаружим только вмятину на подушке.

Но нет: человек жил и — что было уже совсем удивительным — видел, как мы пристально наблюдаем, следим за ним, вернее — не за ним, а за каждым шагом его болезни, за его постепенным угасанием. Иногда, сквозь полуприкрытые веки он буравил нас испытующим взглядом, взглядом, в котором не было ни ненависти, ни отвращения, а только безмолвный вопрос: что ему готовит судьба? Может быть, он хотел прочесть это в наших глазах. А может, ему казалось, что пока у дверей торчат эти два молчаливых, неулыбчивых сопляка, еще не все для него потеряно. Он ни разу не кивнул нам, ни разу не подал голоса, не рассердился даже, не сказал: «Пошли вон, щенки, надоели, хватит тут торчать!» Нам казалось, что он так и умрет, не проронив ни слова.

— Как больной дядя? — неизменно спрашивали мы с братом каждое утро, когда мать приходила к нам, чтобы одеть и умыть.

— Плохо, сынок. Не трогайте его.

Мы и не трогали, то есть не заговаривали, не входили в комнату. Мы только смотрели, а если замечали на его лице что-нибудь новое — мертвенно-синие губы, заострившийся нос, то кидались к одному из старших братьев, чтобы он пошел и посмотрел, какое великое открытие мы сделали.

— Посмотри на него, — мигали мы брату. — Сегодня он уже совсем мертвый, правда?

Старшие братья не могли долго выдержать такого зрелища — они не наблюдали больного, как мы, день за днем. Однажды мать опросила Альфредо, не надо ли закрыть дверь.

— Может, дети вам мешают? Надоели, наверное.

Больной, встрепенувшись, замахал руками и с трудом выговорил:

— Нет, сеньора, что вы!

Будь у него больше сил, он непременно добавил бы, что, если она закроет дверь, он задохнется, потому что ему и так не хватает воздуха.

Мы с удивлением глядели, как мать трогательно за ним ухаживает. Ведь раньше, до приезда к нам, она его не знала. Может, он какая важная птица? Возможно, и так. Иначе почему столько внимания? Где он подхватил свою болезнь? Загадки, бесконечные загадки. Так, обсасывая один за другим все десять пальцев, простояли мы с Даниэлем на пороге его комнаты целую вечность, по крайней мере год или два — так нам тогда казалось. На самом деле он болел месяца три, не больше, а потом прямо на наших глазах стал полнеть, разглаживаться, розоветь, наливаться — мумия ожила. В определенные часы мать давала ему разные лекарства: иногда какой-то тягучий белый сироп, а то всевозможные микстуры, которые, словно янтарный мед, искрились в темных пузырьках с широкими горлышками, или еще прозрачные капли, розоватые пилюли, шарики, таблетки, иными словами — весь скудный аптекарский арсенал, каким располагал в ту пору наш век. Ел он как грудной младенец: ложка бульона, глоток молока, две ложки кукурузной каши, но каким-то чудом и эта малость его воскресила.

Пришел день, и больной заговорил, а все потому, что случился у нас переполох: неожиданно появился какой-то незнакомый субъект и спросил, здесь ли живет Анисето Эвиа и дома ли он. Этот человек не захотел себя назвать. Жоао он не понравился, и поэтому брат неохотно и холодно ответил, что Анисето Эвиа живет здесь, но дома его нет (что было чистой правдой). Но мужчина продолжал настойчиво выспрашивать, когда отец вернется, где его можно разыскать, когда он ушел из дому, давно ли здесь живет — тысяча нескончаемых вопросов, которые показались Жоао подозрительными. Комната Альфредо была недалеко от двери, и он все слышал. Потом наконец непрошеный гость ушел, и Жоао, захлопнув за ним дверь, пошел было к себе, но Альфредо поманил его рукой. Жоао, а за ним все мы подбежали к больному.