Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

— И это ты называешь пустяком?

— Послушай, дружище, когда я пригласил тебя войти со мной в долю, я обещал тебе состояние, а не жалкую горстку долларов. Состояние! Ты понимаешь? Стало быть, нужно действовать так, чтобы получить это состояние. Наша цель высока. Рассчитывать будем не на завтрашний заезд, а на тот, что состоится через неделю. Гонсалес должен сорвать настоящий куш, который позволил бы нам послать здесь все к черту и вернуться в Чили, купаясь в деньгах. Понял? Завтра будет только легкая прикидка. Надо потренировать Гонсалеса на скорость. На будущей неделе мы включим его в «Класико Сан-Фелипе» с премией с десять тысяч долларов, а если выиграем там — то в «Танфоран гандикап» с премией в пятьдесят тысяч. И тогда — прощайте!

— Черта с два! Ты просто бредишь. Гонсалесу нипочем не выиграть классический заезд, даже если он будет бежать один. Если он не выиграет завтра, то нам не добиться победы никогда, пусть даже в единоборстве с мулами.

— Ты ошибаешься; хоть завтрашние лошади и не первой молодости, но вовсе и не мулы. При известном везении некоторые из них могут еще сказать свое слово в классическом заезде. Вот и с Гонсалесом так. Разве ты не видишь, что он стал снова таким, как прежде, каким я видел его на ипподроме в Чили? Всю эту неделю я засекал время, и если он пробежит так в «Класико Сан-Фелипе»…

— Увы, ты далеко не один, кто засекал его время. Прошлый раз на ипподроме рядом с нами стоял один тренер, который следил внимательно за тренировкой, а потом еще подошел к нам и спрашивал…

— Именно поэтому я и говорю, что завтра Гонсалес не будет первым. Завтра к нему станут присматриваться. Я это знаю. Я тоже заметил этих типов и знаю, что по конюшне пущен шепоток, будто завтра Гонсалес дает бой. На него будут ставить и поставят мимо. На будущей неделе на него уже никто не подумает ставить. Кроме, понятно, тебя, меня и еще нескольких наших друзей. Это будет ход, который сразу даст нам возможность здорово заработать…

Боже, как сверкали глаза моего земляка, когда он предавался мечтам об этом ударе! Лицо его лучилось, и даже шрам на щеке то бледнел, то краснел, словно световая реклама.

— Стало быть, ты хочешь его придержать. А если судьи заметят…

— Никто никого не собирается придерживать. Никто ничего не заметит, никто не будет оштрафован. Гонсалес — лошадь на марафонские дистанции, и не будет ничего удивительного, если он слегка поотстанет; завтра он бежит три четверти мили с очень быстрыми соперниками. Просто у него не будет времени выложиться полностью. Вот и все. На финиш мы выскочим с резвостью паровоза, но достать передних уже не сможем. Финишная прямая будет для нас коротковатой. Марафонцу требуется прямая подлиннее. Понял?

— Понял, но все же, если лошадь способна, почему не попытаться заработать хотя бы двести пятьдесят долларов, которые могли бы покрыть наши месячные расходы. Несколько маленьких ставок на «шоу».

— Ни в коем случае… Не жадничай… Этак ты можешь испортить всю музыку; наберись терпения и положись на меня.

Так все оно и произошло. Я целиком положился на Идальго и не пожалел об этом. Идальго смотрел на дело глубже и основательнее. Например, он сразу учел, что наше акционерное общество могло беспрепятственно записать Гонсалеса в классический заезд в силу того, что предварительная запись была оплачена еще в начале года предыдущим хозяином Гонсалеса, тем самым, который уверовал в него до того, что вывез из Чили в Нью-Йорк и из Нью-Йорка в Калифорнию, чтобы посостязаться с чемпионами. Благодаря вере этого человека мы имели теперь возможность записать Гонсалеса в столь почтенную компанию. Не будь этого, нашему коню нечего было бы и мечтать о борьбе за такие выдачи. Не рискуя ничем, кроме записи на последний заезд, мы теперь могли, в случае везения, заработать по нескольку десятков тысяч долларов.

— По нескольку десятков тысяч долларов, — повторял я, — какая чепуха!

Разве не смешно? Конечно, смешно до нелепости. Мы, два жалких авантюриста, можем выиграть по нескольку десятков тысяч долларов! Нет, это не иначе как чей-то злой розыгрыш, который наделает много шума и в котором мне с моим земляком отведена самая незавидная роль. Роль, всегда выпадающая беднякам вроде нас. А такими бедняками были именно мы, простодушные мечтатели. Я, по крайней мере. Возможно, что к Идальго это и не относилось. Но так или иначе я целиком вверился ему. Гонсалес пробежал, и все случилось в точности, как предсказывал Идальго.

Великое братство игроков на скачках пребывало в волнении. Гонсалес бежал во втором заезде, после полудня. Еще с утра я заметил возле нашей конюшни разного сорта подозрительных личностей, которые что-то вынюхивали. Иные подходили к нам с разговорами, но большинство держалось в стороне. Я видел их озабоченные лица, пристальные взгляды, раздувающиеся ноздри. Они готовы были ухватиться за любой намек на то, что может случиться в предстоящих заездах. Идальго вел себя загадочно. Разговаривал только со мной, и то шепотом. Хулиану, служителю конюшни, он отвечал односложно и подчеркнуто сухо. В паддоке нас ожидал Гамбургер. Собственно, это была моя первая настоящая встреча с ним. Человек среднего роста, круглолицый, улыбчивый, с кроткими голубыми глазами. От всего его облика так и веяло благостной умиротворенностью. Человек без углов, сплошная округлость. Это сказывалось и в цвете его одежды — синяя шляпа, серое пушистое пальто, обтекающее плечи, — и в самой его фигуре на толстых ножках. Особенно запомнились мне руки. Когда я с ним здоровался, он протянул мне руку, теплую и мягкую, как дряблая женская грудь. Я, внимательно посмотрел ему в глаза, но ответа не встретил. Он прошамкал несколько слов, которые я с трудом разобрал, что-то, в чем, слово «boy» прозвучало округло и мягко, как удар подушкой. Я отошел в сторону, оставив его наедине с Идальго.

Мой земляк в жокейском костюме выглядел совсем другим человеком. Цвета мистера Гамбургера мы оставили: черная рубашка и красная шапочка. На этом фоне бледность Идальго в сочетании со шрамом на щеке и темными глубокими глазницами выглядела несколько траурно. Мой земляк был уродлив, я бы сказал — вызывающе уродлив. Походил он не то на натянутую проволоку, не то на голодного кота. Не знаю, как это Гамбургер мог с ним общаться. Казалось, что при свойственной ему роб кой благостности он должен был его смертельно бояться. И тем не менее немец что-то безостановочно ему нашептывал, положив белую пухлую руку на плечо Идальго и время от времени поглаживая его.

Для меня тот день остался навсегда памятным. Никогда еще я не был в центре внимания такого скопления людей. Я чувствовал на себе завистливые взгляды игроков, внимательно изучавших все происходящее. Чувствовал их расчетливые холодные глаза, взоры, которые из-за ограды паддока пытались угадать мои мысли; глаза, подобострастно взирающие на хозяина; глаза презрительно циничные, в которых читалось слово «бесстыдник»; глаза изучающие, которые, казалось, говорили: «И это лицо победителя… или лицо того, кто заранее знает о своем поражении?»; глаза, скользящие от программки к «Рейсинг форм», от «Рейсинг форм» — к Гонсалесу, к его копытам, к тренеру, к хозяину, к «Рейсинг форм» и снова к программке. Мы же, находясь в загоне Гонсалеса, пытались напустить на себя вид самый бесстрастный. А на поверку мы — по крайней мере я — были совершенно беззащитны перед лицом такого пристального наблюдения.