Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

— Прошу прощения, — произнес подошедший к нашему столику маленький беззубый старичок, балансируя чашечкой кофе и рюмкой ликера в дрожащих руках, — но я думаю, что ваша лошадь никак не может выиграть. То есть может, конечно, при условии, что все другие лошади падут еще до финиша.

Мне понравилась его детская серьезность, его синий костюм и его шляпа, сдвинутая на затылок наподобие нимба. Он смешно помаргивал небесно-голубыми глазками и перебирал губами не в такт словам.

— Послушайте, дедушка, — сказал Куате, — не может быть, чтобы пали все лошади в заезде. Все ни в коем случае, но несколько безусловно могут откинуть копыта. Предположим, что в живых останутся три лошади, включая Гонсалеса. Стало быть, вы безошибочно можете ставить на то, что Гонсалес придет третьим. Дело беспроигрышное.

Идальго, со своими рысьими прищуренными глазами, что-то всерьез обдумывал. Мистер Гамбургер барабанил пальцами по столу.

— Пусть так, милостивые государи, — сказал старик, — я просто высказал свое мнение. Вы на меня не сердитесь. Очень жаль, что вместе с Гонсалесом не побегут собаки.

— Собаки?

— Да, да, собаки… Перед заездом все очень легко подстроить. Если, к примеру, вы желаете, чтобы ваша собака проиграла, подмешайте ей в еду килограммчик какого-нибудь снадобья, от которого пучит. Представляете, как она будет бежать, волоча брюхо по земле?

— Во Флориде применяют другой метод. Им подрезают когти…

И разговор надолго переключился на собак; потом заговорили об игре в мяч, а позже, уже ночью, снова вернулись к лошадям. Идальго говорил с полной верой в успех Гонсалеса. Меня удивило, что он, вместо того чтобы помалкивать, наоборот пытался убедить слушателей ставить именно на нашу лошадь.

— Гонсалес не может проиграть, — рассуждал Идальго, — я видел всех его соперников. Вот смотрите. Прежде всего нужно исключить заведомых коров. Вот эта, эта и эта лошадь шансов не имеют. — И он ставил большой черный крест на соответствующих кличках, напечатанных в газете, которую мы держали перед собой наподобие географической карты. — Остаются Мафоста, Он Траст, Вино Фино, Фэр Тракл и Адроге. Зачеркнем Фэр Тракл. На длинных дистанциях кобылы не могут тягаться с меринами. У нее отличная скорость, согласен, но для этого типа заезда требуется рывок, а его у нее нет и в заводе. Значит, к черту Фэр Тракл. Вино Фино — лошадь скорее цирковая. Я видел, как она бежала на премию в тысячу шестьсот долларов. Прийти первой она может лишь чудом. Отбросим. Остаются Мафоста, Он Траст и Адроге. Вот его, — произнес он со вздохом, навалившись на стол, — этого проклятого конягу, я, честно говоря, побаиваюсь…

— Адроге?

— Да, как всякого сюрприза. Соперников он пропускает вперед, отличный рывок, но почему-то не выигрывает, никогда не выигрывает. Приходит третьим, вторым, но не первым. Конечно, может статься, но сдается мне, только не в этот раз. Ясно, что заезд будет разыгрываться между Он Трастом, Мафостой и Гонсалесом.

Присутствующие пожирали его широко раскрытыми глазами и в полном молчании, как если бы он проповедовал Евангелие. Отобрав возможных победителей, Идальго заговорил об аутсайдерах:

— Чтобы прийти первым, надо работать, учиться…

Тут голос его возвысился до кафедрального, просветительского пафоса. Как сейчас вижу его трагическое лицо, склоненное над тарелкой, и на его фоне скрещенные нож и вилку. Ни дать ни взять Родовой герб. К этому часу свет в кафе приобретал какой-то странный пурпурный оттенок. Лица, руки и декольтированные груди официанток окрашивались в сизые тона, и под глазами появлялись нездоровые тени. У стойки с бутербродами и закусками выстраивалась очередь из матросов в синих бушлатах с короткими рукавами, с нелепо торчащими из них закоченелыми красными руками; солдат с крестьянскими румяными лицами, наивными и застенчивыми; портовых грузчиков, сердито-озабоченных, в белых шапочках набекрень, распахнутых кожаных куртках и вельветовых брюках, заправленных в башмаки; водителей трамваев. Однако большинство в очереди составляли закоренелые бродяги, одетые в черное, оборванные и грязные, с заскорузлыми волосатыми руками и замшелыми ушами. На ходу они производили странный шум, шедший, по-видимому, от бумаги, которую они для тепла напихивали под рубашку или засовывали в башмаки. Выражение их лиц было безразлично-отрешенным, но стоило посмотреть на кого-нибудь в упор, как он сразу реагировал на этот взгляд, готовый откликнуться на любое преступное предложение, сулящее деньги. Смотреть на то, как они пили жадными короткими глотками, а потом сморкались в свои же чашки, было тошнотворно.

Голос Идальго вибрировал в такт трамвайным звонкам. Я мучительно колебался между желанием его послушать и желанием спать, побежденный усталостью и унылостью обстановки. За окном ветер крутил бумажную карусель, а из подъездов коммерческих зданий напротив на нас жалобно взирали продрогшие продавцы газет.

— Он Траст везет слишком большой вес. Со ста тридцатью фунтами дополнительного веса он никогда не сможет победить; он придет третьим. Запомните мои слова. Остаются Мафоста и Гонсалес. Эти двое придут ноздря в ноздрю, но, учитывая, что нос у Гонсалеса поистине бурбонский, — победим мы.

В этаких ночных словопрениях и советах проходило время, покуда не наступил день великого заезда. Надо ли пояснять, что все это время я пребывал в трансе, днем и ночью говорил только о Гонсалесе; что мне мерещились сказочные триумфы; что Мерседес прямо-таки замучилась со мной. Достаточно сказать, что, когда она, усталая и замороченная работой, забегала ко мне домой, я вместо ласки и утешения пускался в расчеты — какая лошадь за сколько пробежала — и рассказывал ей генеалогию скакунов.

В день заезда Идальго зашел за мной около одиннадцати часов утра. За руки стянул меня с постели и поднял занавески, напустив солнце на горы одежды, раскиданной по стульям, на грязные тарелки и переполненные окурками пепельницы.

— Наконец-то! Наступил торжественный момент! Нечего валяться! Вставай! Знаешь, что мы сделаем?

Я, прищурясь, глядел на него, и он, с этим его крохотным, сжатым от волнения ротиком, казался еще меньше ростом и еще более смуглым, чем обычно.

— Не знаю. А что мы должны сделать?

Пошатываясь со сна, я вышел в трусах в ванную комнату, оттуда на кухню сварить кофе. Лицо Идальго лучилось оптимизмом.

— Поедем в Серрито, по другую сторону бухты. Там мы сделаем свои ставки.

— В Серрито? Какой смысл? — спросил я его, нашаривая под кроватью носки и прикасаясь босыми ногами к линолеуму, словно к холодной жабе. — Почему мы не можем поставить прямо на ипподроме?

— Не будь кретином. На ипподроме ставят все. Если мы тоже будем там ставить, уменьшится выдача. Уверен, что Гонсалес будет сегодня фаворитом.