Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

Марселя увезли на белых колесных носилках, по подбородок прикрытого простыней. Медсестра провела меня в приемную и, предложив сесть, стала записывать с моих слов сведения о Марселе. Через несколько минут я почувствовал холод в ногах, и мне почудилось, будто ноги мои упираются не в ковер, а в зыбкую поверхность ледяного болота. Мы были одни в комнате. Ковер и асбест потолка поглощали звуки. Мне показалось, будто мы возносимся куда-то в пустоту в стеклянном колпаке и что вся мебель, пол, потолок, медсестра, само их существование, зависит исключительно от меня. Треск пишущей машинки смешивался с биением моего пульса, и я прислушивался к нему с волнением, словно в этом треске заключалась вся моя будущая судьба. Письменный стол потерял свою массивную неподвижность, приблизился ко мне и стал давить мне на грудь и живот. Стены превратились в желтую студенистую жижу, в которой плавали какие-то белые листы, раскрашенные пятнами туши, перед глазами мелькало в самых уродливых и абсурдных ракурсах изображение лысого толстяка в очках с золотой оправой.

— Что с вами? — участливо спросила сестра. — Вы скверно себя чувствуете?

— Да нет, ничего, — ответил я хриплым неестественным голосом, — наверное, просто устал.

Я провел рукой по затылку, где ощущал неясную боль, и потом опустил руку на письменный стол. Медсестра взглянула на меня и, выскочив из-за стола, метнулась ко мне:

— У вас вся рука в крови.

Обхватив мою голову, она нагнулась, чтобы лучше рассмотреть, что там такое, и раздвинула ловкими опытными руками волосы.

— У вас разбита голова. И рана очень обширная.

Почувствовав, что к горлу подступает тошнота, я хотел предупредить сестру, но голос куда-то пропал, и я погрузился в полное небытие.

Два дня я неподвижно пролежал в постели. Рентген показал не особенно опасное ранение, но врач продолжал держать меня под наблюдением. Рана не была глубокой, хотя пластырь, ее прикрывавший, был весьма внушительных размеров. Мерседес ежедневно приходила навещать Марселя от десяти до двенадцати и от двух до четырех. Когда же мне позволили вставать, мы стали дежурить по очереди: по утрам его навещала Мерседес, днем я, так как Мерседес была занята на репетициях. Вечерами, после ужина, мы иногда навещали его вместе.

Постепенно Марсель изменил ко мне отношение. По натуре своей он был человек взрывчатый, но как всякий, кто не растрачивает свои чувства по мелочам, а скорее даже напротив — таит их глубоко в себе, он если уж располагался к человеку, то со всем пылом души, с такой самозабвенной сердечностью, что порой это внушало даже страх. Так произошло у него со мной. От оскорблений он перешел к односложным приветствиям, от них к шуткам, теплым и дружеским, затем к советам, потом к душевным излияниям и бесконечным рассказам о своих злоключениях в молодости, к рассказам о детстве, семье, мытарствах в Калифорнии. Он исподволь начал обращать меня в свою веру, приобщать при всяком удобном случае к теории синдикализма, знакомить с героическими его традициями, его евангельским духом братства, что неизменно находило в глубинах моей души живейший отклик. Поскольку делать нам было нечего, мы болтали о чем попало. То есть, собственно, говорил он, а я слушал. Когда репертуар былей и небылиц истощился, он стал повторять их с легкими изменениями, правда, всегда кстати. Я знал — самые памятные его приключения так, как если бы они произошли со мной; чувствовал, какую струну нужно было в нем затронуть, чтобы настроить его на тот или другой рассказ, — для этого достаточно было намека, брошенного вскользь слова. Порой он меня просто угнетал своей болтливостью, но надобно сказать, что способность притворяться внимательным слушателем была у меня врожденной; он мог говорить часами, подбадриваемый моим фальшиво заинтересованным взглядом, моей покойной позой «весь внимание», даже не допуская мысли о том, что в этот самый момент я просто лопался от желания уйти, или быть смененным Мерседес, или броситься к окну и взывать о помощи. Словом, мы проводили битые часы в этом мучительном занятии «открывания» друг друга, совершенно не подозревая возможных последствий: сколь часто нерушимая дружба ведет к сокрушительным разрывам.

Само собой разумеется, что о скачках мы не заговаривали. Однажды, когда я попытался было заикнуться на эту тему, Марсель одной презрительной фразой мигом отбил у меня охоту продолжать разговор. Единственным утешением служили воспоминания о конных перипетиях последних недель. Мне доставляло огромную радость еще и еще раз перебирать в памяти церемонию триумфа, вручение чека; иногда мне мерещилось, что двадцать с лишним тысяч долларов были получены нами в серебряной монете и мы с Идальго дни и ночи напролет пересчитываем деньги. Поскольку мне нужно было целые дни торчать в больнице, я не имел случая повидаться с Идальго, ничего не знал о его планах насчет нашей лошади, понятия не имел о том, что происходило в «Танфоране» после нашей блистательной победы. При других обстоятельствах отсутствие связи с приятелем обеспокоило бы меня. Но сейчас я не волновался. Любопытно, как этот больничный уголок, где я мог беспрепятственно наслаждаться обществом моей невесты и пользоваться скучной и грубоватой дружбой ее отца, затягивал меня, погружая в мечты о домашнем уюте, о будущей семейной жизни, легко зачеркивал еще столь недавние события; на меня как бы внезапно низошла какая-то засасывающая умиротворенность. Мерседес быстро подметила во мне перемену и охотно ею пользовалась. Больше она уже не строила планов относительно Нью-Йорка, но, с другой стороны, не думала возобновлять контракт и с «Эль Ранчо». Она предавалась каким-то расплывчатым мечтаниям: сегодня возникал один проект, завтра — другой. Как и подобает истинной женщине, Мерседес инстинктивно перекладывала окончательное решение всех возникавших вопросов на меня, как на мужчину. Но в этом смысле расчет ее был заведомо неразумным. Я всегда был импровизатором и, будучи по природе игроком, неизменно полагался на волю случая, не пытаясь что-либо предусмотреть или тем более направить, всецело вверяясь, везению и природному чутью. Возможно, Мерседес претило это отсутствие целеустремленности во мне, но в то же время безусловно нравилось. Жизнь со мной всегда представлялась ей маленькой авантюрой, исход которой не очень ясен. Теперь же, когда влияние Марселя начало сказываться, моя склонность к авантюрам перестала быть опасной.

Однажды за мной зашел Идальго, чтобы вместе отправиться в больницу. Мы пришли в тот момент, когда делегация профсоюза уже собиралась уходить. Марсель был счастлив и горд.