Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

Сидя за столиком напротив окна, он часа два терпеливо ждал, пока я кончу работу, прихлебывая черный кофе и куря сигарету за сигаретой. Время от времени Идальго углублялся в газету, заполненную фотографиями лошадей и жокеев. Что-то сосредоточенно обдумывая, он то отрывался от газеты и устремлял взгляд на прохожих за окном, то снова утыкался в нее, делая красным карандашом пометки возле имен некоторых лошадей и их послужного списка. Он читал «Рейсинг форм» [8] «Рейсинг форм» — специальная газета-бюллетень сан-францисских скачек. , эту библию американских завсегдатаев скачек. Из ресторана мы вышли, когда уже смеркалось.

— Куда? — спросил Идальго.

— Пойдем пройдемся, — сказал я, — но прежде зайдем ко мне в гостиницу. Надо переодеться.

Садимся в один из тех вагончиков на канатной тяге, которые ползают взад и вперед по сан-францисским холмам. Проезжаем мимо густо поросшего деревьями сквера, где высятся многочисленные статуи пожарников. Двигаются в обнимку парочки, милующиеся на ходу, словно лебеди. Матросские бескозырки, белые гетры, рыжие гривы, цветные рубашки. Порой мелькают белые носочки школьниц и свисающие с плеча роликовые коньки. В траве без зазрения совести люди предаются любви. Возбуждение крольчатника. А парочки появляются и исчезают в кустах, валятся на скамейки прямо на глазах у безразличных прохожих.

Вагончик заворачивает, и нас ослепляет россыпь разноцветных огней. Мы спускаемся до конца улицы Пауэлла, до угла Рыночной. Перед кинотеатрами толпится народ. Мигают рекламные вывески, с неукоснительной периодичностью повторяя световые картинки и слова из красных, зеленых, пурпурных и желтых огней. Сотни юпитеров и отражателей подсвечивают стены зданий. Пылают земля и небеса. Гигантская физиономия киноактрисы, сладострастно разглядывающей силуэт последней модели автомобиля. Между двумя кинотеатрами ютится узкая улочка: ветошка, затерянная среди великолепия; от стен валит густой теплый пар; возможно, это пот зрительного зала. На асфальте, в маслянистой слизи ресторанных отбросов, замешанных на гари от автомобильных выхлопов, валяются обертки жевательных резинок. У таинственных дверей громоздятся ящики с мусором. Возле них две едва различимые тени — не то голодных, не то злоумышленников, а может быть, каких-нибудь маньяков. Рыночная улица вовсю пыжится, стараясь поддержать вид как можно более праздничный. Там в витрине танцуют голые девицы; тут игрушечные войска Генриха V вот-вот вступят в бой с тучей огромных москитов, готовых спикировать на диснеевского гусенка Дональда; по соседству изображение Спасителя; чуть далее примостились гадалки; снова витрина, в которой представлена гибель игрушечных летчиков, а с нею рядом торгуют «бриллиантами» по пятьдесят центов за штуку.

Возле питейных заведений столпотворение. Нас обволакивает красное облако. Идем к Юнион-сквер. Исчезает запах сосисок. Начинают собираться группки педерастов. Мы с Идальго идем медленным расхлябанным шагом. Какой-то юнец вежливо здоровается. Спрашивает, не нуждаемся ли мы в его компании.

— Это ты нуждаешься в компании, разрази тебя гром, — кричит ему Идальго на ужасающем английском.

Мы идем по улице Кирни до площади Роберта Льюиса Стивенсона, что в Китайском городке. Усаживаемся на газон. Статуя писателя, черно-зеленая от плесени, кажется покойником, сбежавшим из морга, расположенного как раз напротив. Чахлые деревца несут возле него почетный караул, словно рахитичные дети с деревянными ружьями. Волоча ноги, проходит старик китаец; на минуту задерживается и мочится на пьедестал. Из роскошного ресторана рядом с моргом выходит компания громко переругивающихся итальянцев. Идальго предлагает:

— Пошли выпьем. Я тут знаю один бар. Переоденешься завтра.

Снаружи бар походил на косметический салон. Стены из прочного стекла, толщиной в кирпич, повсюду имитация мрамора. Огненно-пурпурное световое объявление из размашистых — громоздких букв гласило: «Крепкие напитки». Дверью служила кожаная занавеска, инкрустированная бронзой. Когда мы вошли, я сперва ничего не мог разобрать. Помещение было погружено в синеватую мглу. Я слышал только приглушенные голоса и звяканье стаканов. Идальго тащил меня за рукав, и вскоре я оказался сидящим на высоченном табурете у стойки. Огромное зеркало тускло отражало наши физиономии. Стоящая в углу радиола, оборудованная диктофонной приставкой, осветилась тысячью разноцветных огоньков, и гнусавый голос, словно принадлежащий тряпичной кукле, спросил: «What would you like to hear?» [9] Что бы вы желали послушать? (англ.). Кто-то, споткнувшись о собственную тень, с трудом выговорил: «Bl… Bl… Danube» [10] Гол… Гол… Дунай (англ). . Раздался скрежет иголки, затем еще какие-то странные звуки, как если бы невидимая женщина извлекала пластинки из отнюдь не подходящего для этого места, и только уж потом «Голубой Дунай» закружил в вальсе воображаемых лошадей.

Мои глаза стали привыкать к полумраку, и я увидел молодых людей в куртках, с повязанными белыми нарядными фартуками. Принимая заказы, они не подымали глаз, но на губах их играла улыбка, учтивая и разбойничья одновременно. С неудовольствием заметил я, что в зале — полным-полно; за одной лишь стойкой восседало по меньшей мере человек двадцать. Рядом, спиной ко мне, сидела женщина, щебетавшая с двумя посетителями и барменом. Я обратил внимание на то, что в этом переполненном до отказа маленьком зале было очень тихо. Сидевшие за столиками либо молчали, либо переговаривались вполголоса. Какая-то женщина разглядывала нас из-за спины своего спутника, так сильно затягиваясь при этом сигаретой, будто хотела втянуть и нас вместе с дымом. Идальго молчал. Он удобно расположился на круглом табурете, облокотившись на стойку, устало вобрав голову в плечи и бездумно поигрывая зажатым в пальцах картонным кружком, который нам подали вместо подносика. Никто здесь не мешал друг другу: достаточно было легкого знака, чтобы тебе поднесли очередную порцию; еще знак и подавали счет; совсем незаметный кивок — и тебе тащили воду. Соседка моя была единственным живым существом в этом причудливо-сонном заведении! Видно было, что апатия окружающих выводила ее из себя. От нее так и веяло энергией. Она первая обратилась к нам. В радиоле какие-то певцы жаловались на то, что кто-то потерял свое «счастье в Солт-Лейк-Сити». Я не понял ни слова из того, что она сказала.

— Да, — заметил Идальго, — мы испанцы.

— Oh! How cute! [11] О, как здорово! (англ.). — воскликнула она и добавила, что испанский — это самый красивый язык на свете. Смеясь и прихлебывая виски, она придвинулась ко мне и, положив руку на мое плечо, затараторила, дохнув прямо в нос перегаром.