Фернандо Алегрия - Призовая лошадь

Именно таким существом, призванным напомнить человеку о земных первоосновах бытия, способным отогреть его душу, выступает в романе Гонсалес. Это не просто лошадь, одна из многих, и даже не просто превосходный скакун, прирожденный чемпион, — это и своего рода индивидуальность, яркая и неповторимая. Независимый и норовистый, наделенный неукротимой волей к победе и умеющий в нужный момент выложиться до конца, Гонсалес противостоит окружающей его призрачной атмосфере спекуляции и ажиотажа как нечто в высшей степени подлинное и самоценное. В этом, пожалуй, и заключается главный секрет его притягательной силы, исподволь воздействующей на героя. Притом Гонсалес — чилийский конь, живая частица родины, «земляк, попавший в беду». Тем сильнее влечет он к себе рассказчика.

И все же привязанность рассказчика к коню имеет двойственный характер. Восхищаясь Гонсалесом, всячески поэтизируя, а подчас и чрезмерно «очеловечивая» коня в своем воображении, он вместе с тем видит в Гонсалесе средство легкой и скорой наживы, козырную карту, которая принесет ему вожделенный выигрыш. Отношение его к лошади лишено профессиональной основы; с одной стороны — все то же «восторженное изумление», с другой же — чисто формальная, собственническая связь.

В сущности, он так бы и не узнал и не оценил Гонсалеса по-настоящему, если бы не Идальго, компаньон и земляк рассказчика, во многом с ним схожий, такой же бродяга и отщепенец, разве что более трезвый и приземленный. Зато в мире конного спорта Идальго не игрок, а профессионал. Приятели поровну вкладывают все свои сбережения в карьеру Гонсалеса, но один остается зрителем, а другой целиком посвящает себя коню, отдает предприятию весь свой талант и опыт жокея. Только благодаря ему наш герой (а через него и читатель) хотя бы отчасти приобщается к тому, что конники называют «чувством лошади». И только жокей заставляет раскрыться феноменальное дарование, угаданное им в Гонсалесе.

Истинного смысла того, что вошло с Гонсалесом в жизнь героя, сам герой долгое время не осознает. Вернее, осознает превратно, в рамках усвоенных им представлений, согласно которым прекрасный конь прежде всего — ставка в азартной игре. Не удивительно, что и победу Гонсалеса в решающем заезде он воспринимает главным образом как игрок. Если для Идальго эта победа — счастливый, но закономерный результат работы, выучки, мастерства, нечеловеческого напряжения всех сил, то для рассказчика она — просто чудо, сказочный дар фортуны.

Как бы то ни было, победа одержана, компаньоны заполучили изрядную сумму денег и разделили ее по-братски. Теперь каждый из них может осуществить свою мечту: Идальго — вернуться в Чили, рассказчик — основать семейный очаг, начать новую, респектабельную жизнь. Отец Мерседес, как видно, останется инвалидом, и наш герой должен сделаться мужчиной-добытчиком, опорой семьи…

Ну, а Гонсалес? Его песенка спета. Как неопровержимо доказывает не склонный к сентиментальности Идальго, конь выдохся и не сможет удержаться на достигнутом уровне. Самое разумное — поскорее продать его, пока он еще находится в зените своей славы. Кстати, заплатят за него немало.

И вот, казалось бы, наступает долгожданный «хэппи энд». Герой наш блаженствует в уютном домике, окруженном цветами, предается семейным радостям, учится в университете (чему он там учится, неизвестно, да, по-видимому, и неважно). Окружающий мир не находит в нем прежнего отзвука, и обленившееся его зрение благодушно регистрирует подробности такого рода: «Живу я в обстановке, которую можно назвать почти роскошной. Мебель и всякие безделушки ласкают взор мягкостью и ненавязчивостью форм. Столы и стулья самого авангардистского стиля… Убаюкивают глаз терракотовый цвет линолеума и припухлость белых циновок». Достаточно этих, откровенно, саморазоблачительных фраз, чтобы убедиться: превращение пикаро в добропорядочного буржуа полностью состоялось.

Но тут и настигает его известие о смерти Гонсалеса. Целый вихрь мучительных чувств захлестывает рассказчика при этом известии — здесь и боль утраты, и ощущение непоправимой вины перед чудесным конем, перед самим собой. Лишь теперь начинает он осознавать, чем был для него Гонсалес — силой, формировавшей его дух, — и как, в сущности, мелочно распорядился он этой силой, как мало взял от нее. Является мысль об обманчивости и иллюзорности его нынешней жизни. «Моя самоуверенность дала трещину», — признается он.

Желание поведать историю Гонсалеса, а заодно и разобраться во всем происшедшем заставляет рассказчика взяться за перо. Вот тут и выстреливает «ружье», о котором говорилось выше.

Встречая в прологе слова: «Когда я начал писать эти записки…», мы видим в них не более чем дань законам жанра. И только дойдя до конца романа, понимаем: за тем, что казалось обычной литературной условностью, на самом деле стоит важнейшее, переломное событие в жизни героя. Нравственное потрясение высвобождает дремавшие в нем творческие способности. Закрепляя в слове пережитое, он впервые самоосуществляется, находит свое истинное призвание. Результат налицо — это книга, которую мы читаем.

Рассказ от первого лица — традиционный прием плутовского, да и не только плутовского романа. Но у Алегрии этот прием выполняет ответственную сюжетную функцию. Ведь перед нами не просто рассказ, но «записки», создание которых открывает герою путь к новой, духовной, осмысленной жизни.

Трудно предугадать, как сложится эта жизнь. На новом пути героя ждут немало соблазнов и искушений. Паутина мещанского благополучия еще опутывает его. Примирение с действительностью отнюдь не исключено — возможность такого примирения угадывается в идиллической концовке, где прелестная Мерседес, заключив героя в объятия, сладкими поцелуями «выпивает» его печаль. Но если рассказчик останется верен своему призванию, окажется достойным своего дарования, то проснувшийся в нем человек одержит победу — и, стало быть, не напрасно погиб благородный конь по кличке Гонсалес.

Сегодня утром я, как обычно, достал из почтового ящика «Сан-Франциско кроникл» и, уютно расположившись за чашкой кофе, с наслаждением погрузился в изучение печатных полос, начав с заголовка самого броского. Мое внимание привлекла черная, похожая на траурную ленту, колонка. Прочитав слова заголовка с должной непредвзятостью, я дал им осесть в моем сознании и затем, буква за буквой, испил содержимое черной колонки. После чего стал переваривать прочитанное. Как? Не может быть! Мучительные чувства захлестнули меня. Почему? Почему он, именно он?