Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Я слушаю тебя.

— До нас тут дошел один слушок…

— Какой же?

— Да вот… будто бы вы с Сушамой скоро поженитесь.

Я ответил не сразу, так как должен был сообразить, следует ли отвечать ему прямо. Дело в том, что «слушок» этот не был вовсе беспочвенным. Правда, окончательно мы с Сушамой еще ничего не решили, но чувствовали, что знакомство наше должно прийти именно к такому завершению. Ведь люди иногда понимают друг друга без слов. Сушама, без сомнения, знала мои мысли на этот счет, а я отлично представлял, что делается в ее душе.

С другой стороны, можно было, конечно, ожидать, что пересуды о нашей женитьбе начнутся между людьми посторонними намного раньше, нежели мы сами решимся на окончательный разговор.

— Пока мы об этом не говорили, — ответил я наконец. — Но, впрочем, не могу с уверенностью утверждать, что тут нет ни доли правды.

Было видно, что Харбанс огорчился, глаза его с беспокойством и ожиданием искали моего взгляда. Он, видимо, еще надеялся, что я в конце концов опровергну слух и стану уверять его, что все это пустая болтовня.

— Ну что ж, — сказал он, помолчав, — это хорошо. Надеюсь, на свадьбу нас пригласишь?

— Что за вопрос! — с улыбкой ответил я. — Только, согласись, прежде чем говорить о приглашении на свадьбу, надо решиться на нее…

— Но ведь ты должен не сегодня, так завтра встретиться с ней? — перебил он меня вопросом.

— Мы уже договорились на завтра. Я пригласил ее в «Богему».

— Когда же мы услышим столь приятную весть?

Выражение его лица явно свидетельствовало о том, что ему хотелось бы произнести какие-то совершенно иные слова.

— Этого я и сам пока не знаю, — ответил я. — Но любопытно было бы узнать, каким образом до тебя дошел этот слух?

— Да так, окольным путем, теперь не помню, — пробормотал он. — Кажется, Шукла говорила Нилиме, будто Сушама всерьез готовится к замужеству и будто бы твое имя в эти дни не сходит с ее уст.

Я достал сигарету, закурил и стал молча пускать дым в потолок.

— Послушай, Судан! — сказал Харбанс твердо, словно окончательно преодолев все свои душевные сомнения. — Ты не обидишься, если я кое-что скажу тебе о твоей невесте?

— Нет, не обижусь.

— Спору нет, эта девушка обладает многими достоинствами, — начал он. — Но… но уверен ли ты, что она может быть тебе хорошей женой?

Этот вопрос покоробил меня, но я уже обещал Харбансу не обижаться. Подавив в душе раздражение, я насколько мог спокойно сказал:

— Что можно сейчас ответить на этот вопрос?

Харбанс уловил мое недовольство.

— Я не имел в виду ничего особенного, — поспешил он успокоить меня. — Она прекрасная девушка… Просто мне казалось, что на людях она словно бы разыгрывает какую-то роль.

— Возможно, что и так, — ответил я. — Но мне лично этого не кажется.

— Может быть, я ошибаюсь, — согласился он. — Ведь люди с годами меняются.

— Да, ты прав, она и точно переменилась — на целый год стала старше! — ответил я с натянутой улыбкой, пытаясь спрятать за ней свое возмущение.

— Я не это имел в виду, — возразил он серьезно, не приняв моей шутки. — Я о том, что… Не знаю, как об этом сказать… Видишь ли, когда прежде мы встречались с ней, я всегда испытывал какое-то странное чувство…

— Что-то я тебя не пойму.

— Мне все время казалось, что в ней есть что-то такое ужасно скользкое, неуловимое… Это трудно передать словами, но… Не подумай только, что я хочу опорочить ее.

— Само собой, это просто твои ощущения. Ты говоришь мне о них как друг.

— Видишь ли, за этим ее качеством кроется нечто такое…

Он покрутил в воздухе пальцами, но, так и не найдя нужных слов, только пожал плечами.

— О чем это вы?

В комнату, с бутылкой виски и стаканами на подносе, вошла Нилима.

— Мы говорили о Сушаме, — пояснил я.

— Ах, вот оно что! Ну, ну!

Она тоже сразу посерьезнела и, не прибавив больше ни слова, принялась разливать виски по стаканам…

Банкет в доме Харбанса и Нилимы продолжался до поздней ночи. Ни Гаджанан, ни Сушама, как и предполагал Харбанс, не приехали, и это оказалось неприятной неожиданностью для Нилимы, она заметно расстроилась, хотя и старалась встречать гостей с непринужденно-веселым видом. Можно было даже подумать, что она совершенно счастлива! Но всякий, кто взял бы себе за труд вглядеться повнимательней в глаза Нилимы, скоро понял бы, что веселость ее — лишь маска, за которой скрывались бесконечная усталость и горечь. С появлением гостей она переменила платье и позаботилась о косметике, но в тот день впервые, как мне удалось заметить, искусственные краски так и остались чем-то чуждым на ее лице. Насколько розовой и радостной представлялась маска Нилимы, созданная изощрениями косметики, настолько же измученным и печальным было ее подлинное лицо. Особенно бросался в глаза этот контраст в те мгновения, когда она с улыбкой протягивала кому-нибудь из гостей стакан или тарелку.

Раньше всех явился на банкет Гупта, секретарь «Делийской обители искусств». Это был высокий, худощавый мужчина, в быстрых и выразительных глазах которого, казалось, сосредоточилось все его существо. О чем бы он ни говорил, смысл его речей передавали скорее не слова, а выражение его глаз. При всем том в них заключалось и что-то раз навсегда установившееся. Всякого нового человека он пронизывал своим острым взглядом насквозь, как неодушевленный предмет, словно бы определяя, на что он ему может сгодиться. Он без спора соглашался с любыми высказываниями своего собеседника; если же имел дело с двумя партнерами, чьи взгляды в корне расходились, он, казалось, мысленно отмежевывался от них обоих и, погрузившись в глубокомысленное молчание, только поглядывал на спорящих со снисходительной улыбкой.

Из представителей прессы, если не говорить обо мне, присутствовал на банкете только Сукумар Датт, корреспондент журнала «Дилли патрика». Как и я, он лишь недавно начал вести репортаж для отдела культуры и искусства. Прежде он работал в Калькутте и чувствовал себя в столице новичком, а потому, как и всякий новичок, относился к своему делу с чрезвычайной серьезностью. Участие в банкете, по его мнению, было для журналистов не менее важным и ответственным делом, чем присутствие на самом представлении. Узнав, что другие корреспонденты не явились, он был разочарован, пожалуй, еще в большей степени, чем Нилима. «Я убежден, — говорил он мне, — что нельзя понять по-настоящему творчество художника или артиста, не познакомившись с ним лично и не узнав его в частной жизни. А в Дели я наблюдаю чрезвычайно странные вещи: здесь деятельность, связанная с искусством, не воспринимается серьезно. Слишком много шума вокруг политики. Но ведь политика — это движение по бесконечной дороге! Только в искусстве воплощаются истинные, неизменные ценности жизни. Однако для столичных журналистов, я вижу, оно лишь средство получения гонораров. Это очень, очень печально, я просто в отчаянье…»