Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Я не стану ужинать, мне пора уходить, — возразил я. — Если что-нибудь готово, покорми своего господина.

— Для них приготовлен суп, а для вас другая еда, — ответил Банке. — Когда прикажете, принесу. И чистую пижаму для вас. Младшая госпожа говорит, что вы останетесь ночевать.

— Нет, я не могу, — запротестовал я. — У меня…

Но в эту минуту из-за двери послышался усталый голос Шуклы:

— Банке, скажи этому господину, что он не должен вести себя так же, как Савитри-диди. Кому-то ведь нужно остаться на ночь возле бхапа-джи!

Банке взглянул в ту сторону, откуда доносился голос, потом снова повернулся ко мне и нерешительно проговорил:

— Так прикажете принести вам пижаму, или…

— Пока подожди, — ответил я. — Если уж надумаю остаться, возьму ее перед сном.

Банке обнажил в улыбке зубы, а тень на двери исчезла.

Услышав из уст Шуклы упоминание о Савитри-диди, Харбанс заметно переменился в лице. Банке уже ушел, а он все еще в задумчивости потирал рукой лоб.

— Что, голова все-таки болит? — участливо осведомился я.

— Нет, — ответил он. — Но что-то вот здесь как будто обручем стягивает… Знаешь, еще со вчерашнего дня я испытываю какое-то странное чувство. Впервые в жизни я вижу, что в этом доме все идет как надо, что здесь по-настоящему домашний очаг. Какая жестокая ирония — именно в отсутствие Нилимы я обретаю в своем доме все то, чего никогда не было при ней. Об этом страшно подумать.

— Но ты не можешь винить во всем одну Нилиму, — возразил я. — Во многом виноват ты сам. Ты требуешь от нее того, что не в ее силах, а то, что она может дать…

— Она ничего не может дать, — прервал меня Харбанс, заложив за спину грелку и выпрямившись на диване. — За все эти годы я пришел к единственному выводу — ни она не способна мне дать ничего, ни я ей. А потому она очень правильно поступила, решив жить отдельно от меня. Иначе нашим раздорам не было бы конца. То, что было невозможным десять лет назад, невозможно и сейчас, и пусть пройдет еще десять лет, это не изменит решительно ничего.

С воем налетел и затих вдали сердитый ветер. Но еще с минуту в атмосфере угасающего дня сохранялось какое-то болезненное напряжение, словно ветер что-то сломал на своем пути и рассеял вокруг обломки. Потом снова наступила тишина под этим тяжелым, мокрым небом, снова застучали дождевые капли по стеклам… И опять с диким воем пронесся ветер…

— По крайней мере, ты не должен был так сурово обходиться с ней вечером, после ее выступления, — заметил я. — Разве это хорошо? Взял да и высказал ей прямо в лицо, что недоволен ее представлением!

Харбанс посмотрел на меня в упор.

— Ты видел ее после того? — спросил он.

— Да, я был у нее утром.

Видно, у него сильно ныла поясница, потому что он опять поправил грелку за спиной и прижался к ней с задумчивым видом. Наконец он снова поднял на меня глаза.

— Дело в том, Мадхусудан… Дело в том, что я никогда не считал себя вправе поддерживать ее заблуждения, и в этом, возможно, самый худший мой порок. Горше всего для меня ее недоверие ко мне. Ведь она всерьез полагает, будто я подавлен своими неудачами, будто меня мучает зависть к ее успеху и будто именно потому я не даю ей подняться выше себя. То, что она сказала вчера, для меня как соль на старые раны.

— Но ведь ее упреки имеют какое-то основание. Почему ты не сказал ей раньше, что не желаешь брать на себя ответственность за распространение билетов?

— Значит, и ты считаешь, что я все это подстроил нарочно? — В глазах Харбанса было невыносимое страдание. — И тебе тоже кажется, что я терзаюсь сознанием собственного ничтожества, что я обманул ее? Но ведь никто — ни ты, ни она и никто другой — не знает, что сейчас у меня на душе!.. Позавчера я ездил к политическому секретарю с твердым намерением отдать ему эти билеты.

— Но почему ты привез их обратно? Если уж он сам сказал тебе, что…

— Ха-ха! — воскликнул Харбанс, возвращаясь к обычному своему тону. — Это как раз то, чего не хочет понять никто из близких мне людей! Отчего бы, по-твоему, этот человек стал так благоволить мне? Речь идет не о последних днях, он давно уже старается хоть чем-нибудь да угодить мне. Но ради чего наконец?

— Ради чего же?

— Ради чего! Все абсолютно ясно. Я ведь говорил тебе, что они предлагают мне хорошую работу?

— Да, я помню. Но ты не сказал, в чем она состоит и чем тебе не нравится.

— Прекрасная должность, — ответил он. — И если смотреть на дело просто, у меня не должно быть никаких оснований, чтобы отказываться от нее. Освободилось место секретаря Центра индийской культуры, и его предлагают занять мне.

— Эге! — Я даже присвистнул. — Место секретаря Центра индийской культуры? Но какое отношение имеют эти люди к Центру индийской культуры?

— Какое отношение? — воскликнул Харбанс с явным возмущением. — Ты живешь в Дели и не знаешь, какое отношение имеют эти люди к Центру индийской культуры? А на чьи деньги основан этот центр? Кто определяет его политику, чьи руки держат бразды правления в нем? Тебе известно, сколько денег было отдано Шачи, чтобы заставить ее встать во главе этого центра?

— Но ведь…

Пораженный до глубины души, я не отрывал глаз от лица Харбанса.

— Что — «но ведь»?

— Но ведь Центр индийской культуры для того и создан, чтобы всячески поощрять развитие искусства и культуры в нашей стране… Я знаю, чем он занят, и не усматриваю в его деятельности ничего, что имело хотя бы отдаленное отношение к политике…

Харбанс с горькой улыбкой пожал плечами и некоторое время молчал.

— Ты журналист, — продолжал он наконец, — и знаешь, какое назначение имеют в политике так называемые «буферные государства». Так вот, подобные же «буферные конструкции» имеются и в области литературы, искусства и культуры. В том и заключается деятельность Центра индийской культуры, чтобы создать из литераторов, художников и артистов этакое «буферное общество», которое по меньшей мере не тяготело бы к противной стороне. Разве, по-твоему, эта деятельность, с политической точки зрения, не имеет большого значения? Именно для таких целей эти люди и ассигнуют средства еженедельнику «Калчер» [98] «Калчер» — «культура» (англ.). , выходящему на английском языке, именно для того они каждый год и посылают кое-кого в заграничные поездки. Все это и составляет средства содержания особого «буферного государства» в нашей культуре. В принципе они готовы использовать для него любого человека, любое имя. Но есть люди, которые могут оказать им услуги иного, особого рода, вот они и вьются вокруг, надеясь прибрать их к рукам. Отчего, например, мне предлагают пост секретаря Центра индийской культуры?

— Отчего же?

— Как? Разве тебе не ясно, что я для них тоже подходящая фигура? Если принять во внимание должность, которую я занимаю сейчас, и ту работу… Ну что, ты совсем не понимаешь, в каком смысле я могу оказаться для них полезным?