Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Жаровня так раскалилась, что я вынужден был пересесть на другой стул.

— Так ты считаешь, что…

— Не я считаю, а так оно и есть на самом деле. Уж если я сам готов попасться на эту удочку, так мне ли не знать, в чем тут вся штука. Порой думаешь: ведь весь мир идет по этой мерзкой дороге, отчего бы и мне на нее не ступить? Мир же не переменится оттого, что переменюсь я сам! Сколько раз я убеждал себя: ну же, решись, возьми да и поставь без лишних слов свою подпись на пустой строчке с самым безобидным пунктиром, это так просто! Даже позавчера, когда я ездил к политическому секретарю, меня так и подмывало вынуть перо и… Но как только он заговорил об этом, что-то встало в горле — и все тут! Нет, это не по мне, не могу даже представить себя рядом с редактором журнала «Калчер», с Сушамой Шривастав и еще кое с кем из наших знакомых…

У меня вдруг пересохло во рту.

— Но как ты можешь говорить такое о Сушаме? — с трудом проговорил я.

— Ха-ха! — презрительно воскликнул он. — Мне ли этого не знать? Она ведь и со мной провела не один вечер. Одно время мне даже казалось, что между нами завяжется этакая, знаешь, интеллектуальная дружба. Но очень скоро я понял, чем все это пахнет. Мне кто-то сказал тогда, что Сушама построила в Карнале новый дом для своего отца. Но ведь я-то знал их капиталы! Спрашиваю: «С чего это вы вдруг разбогатели?» А она мне руку тихонько жмет и говорит: «Никогда и никому не задавай подобных вопросов!» Каково?

У меня закружилась голова, я с силой вцепился в подлокотники кресла и спросил:

— Почему же ты не сказал мне об этом раньше?

— Я полагал, что коль скоро у вас с ней установились такие тесные отношения, тебе известно все. Да и был ли я вправе говорить с тобой об этом, если и сам не впал, что делать?

В мозгу, во всем теле я ощущал отвратительную пустоту. К горлу подкатил комок. В полнейшей растерянности я смотрел в глаза Харбансу.

— Но вчера, — продолжал он, — когда этот человек поставил меня перед окончательным выбором, у меня в душе как будто все перевернулось. Я не мог больше обманывать себя, не мог больше сидеть рядом с ним… Видел бы ты его гнусную улыбку! Я встал, соврал ему, что через минуту вернусь, а сам взял и уехал домой. Нилима думает, что я повздорил с ним. Но никакой ссоры не было!.. И все-таки, наверно, было бы лучше, если бы мы на самом деле поссорились. Меня не мучили бы сейчас сомнения, не тянуло бы снова зайти в этот проклятый дом и так, знаешь, машинально, бездумно расписаться на строчке с пунктиром…

— Мадхусудан-бхаи! — снова послышался за дверью усталый голос Шуклы.

Я поднялся с места и вышел к ней.

— Вы же знаете, — сердито принялась она отчитывать меня, — вы же знаете, что всю ночь бхапа-джи болел! К чему эти длинные разговоры? Недоставало еще, чтобы завтра его увезли в больницу. Пожалуйста, прошу вас — не позволяйте ему так много говорить, пусть поест супа и уснет. И для вас ужин уже готов. Ночь на дворе и холодно, вам обоим пора спать.

Узел ее волос совсем распустился и волной рассыпался по плечам. Она выглядела так по-домашнему и так распоряжалась в этом доме, что и вправду казалась здесь полноправной хозяйкой.

— Хорошо, — пообещал я, — я не позволю ему так много говорить. Мы будем ждать ужин.

Когда я вернулся в комнату, Харбанс уже лежал в постели, вытянувшись во весь рост и прикрыв лицо рукой. Мне показалось, что он спит, — так неподвижна была его поза.

— Ты спишь? — спросил я.

— Нет. — Он убрал руку и открыл глаза. — Вели Банке принести суп.

Подумав, он добавил, но так тихо, что я с трудом разобрал слова:

— Мадхусудан, на ночь ты должен остаться здесь. Не уходи никуда, понимаешь?

— Хорошо, я не уйду, но…

— Никаких «но»! Это трудно высказать словами, но кажется, что если… Эта женщина так ведет себя, что теперь я ни за что не могу поручиться…

— Не понимаю. За что ты должен ручаться?

— Я устал бороться с собой… Если мы с ней останемся одни в доме и все будет продолжаться в том же духе, я не выдержу…

Он замолчал.

Скоро град прекратился, но всю ночь над домом бесновался отчаянный, злой ветер. Харбанс лег в спальне, а я вновь оказался на уже знакомой мне кровати. Не знаю, то ли таковы были свойства этой кровати, то ли действовали иные причины, но, как бы я на ней ни повернулся, лежать было неудобно. В комнату, сквозь стекло верхнего окна, сеялся тусклый и печальный свет уличного фонаря. Когда от ветра начинало раскачиваться стоящее перед окном дерево, приходил в движение и этот желтый сноп света — он скользил и метался из стороны в сторону, словно пытаясь убежать от самого себя. Иногда стену освещали фары проезжающих по улице автомобилей. Стена вдруг становилась ярко-белой, начинали сверкать позолоченные буквы на переплетах книг, а потом все сразу погружалось во мрак. Точно так же в моем сознании вспыхивали и вновь угасали странные, призрачные видения.

…Дом где-то в Дефенс-колони или в Джор-багхе [99] Дефенс-колони, Джор-багх — богатые комфортабельные жилые кварталы в южной части Дели. . Во дворе кактусы, пальмы, тутовые деревья. Улыбающиеся радостной, младенческой улыбкой цветы душистого горошка, обвившего воткнутые в землю палочки-подпорки из камыша. Ах, как ласково щекочет ноги трава, когда идешь босиком по ровно выстриженной лужайке! Я сажусь в садовое кресло и смотрю в небо, сзади подходит Сушама, кладет мне на плечи руки. Ее нежные пальцы потихоньку добираются до моей шеи, а сияющие глаза, так похожие на цветы душистого горошка, смотрят мне прямо в душу… И вот уже мы не в Дели. Мы в Симле… в Кашмире… в Найнитале… И всюду зеленая, бархатистая трава… Заходящее солнце окрашивает в розовые и сиреневые тона клочья облаков, летящих над высокой горной грядой. Снизу, из долины, доносится позвякивание колокольчиков, привязанных к шеям мулов. Ласковые пальчики Сушамы касаются моих пальцев. Разлетающиеся по ветру шелковистые ее волосы и молочная белизна рук. Нежные, как голубиные крылья, цветы кактусов. Влажный воздух согревается нашим горячим дыханием… А потом — дымящийся в мраморных пиалах чай. Благоухание цветов смешивается с ароматом ее молодого тела. Жаркие приливы волнующих запахов заставляют сердце биться сильней и сильней… До полуночи, в серебристом сиянии крохотного светильника, льются тихие бессвязные речи. Сладко слипаются усталые глаза… В одном из темных, уютных уголков «Богемы» мы допоздна наслаждаемся беседой о классической литературе. Жизнь так беспечна, время летит так незаметно. Приятные, беззаботные компании, ароматный кофе в маленьких чашечках, ласковые улыбки друзей. На душе легко и радостно!..

Ветер стучит в окно, ярким светом озаряется и вновь тонет во мраке стена, я поворачиваюсь на другой бок. Перед глазами проплывают иные картины, другая жизнь. Две комнатки в старом доме. Раннее утро. За дверью скрежещет оттираемая песком латунная посудина, шуршит по полу веник. Я вижу увядшее, морщинистое лицо тхакураин. Сидя на шатком стуле, я читаю газету. Ко мне подходит Нимма с чашкой чаю в руках. В чашке плавают черные чаинки. Глаза у Ниммы робкие, испуганные — можно подумать, что она боится даже дуновения ветерка. У пес тонкие руки и худенькие, острые локти, кажется, об них можно уколоться. Я беру ее за руку, и она сразу же, как испуганная улитка, уходит в себя, а когда я прижимаю ее к себе, она смотрит на меня с детски наивным изумлением, словно бы с ней происходит нечто совершенно необъяснимое и таинственное. Стыдливо пряча взгляд, она все дальше и дальше отстраняется от меня, клонясь книзу и всем своим тоненьким тельцем обременяя мне руки. От ее пальцев пахнет луком и золой, а от одежды потом. Когда же я поворачиваю к себе ее лицо, глаза ее оказываются влажными от слез… В переулке громко зазывают покупателей продавцы зелени и овощей. Сверху доносятся печальные звуки ситара — это играет Ибадат Али… Едва моя усталая голова касается подушки, на меня сходит сон. В соседнем доме плачет ребенок, кто-то гремит сковородой, готовясь заправить чечевицу луком…