Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Очень может быть, что все эти слова покажутся тебе пустой болтовней жалкого труса или тоскливым воем собаки, лающей на луну. Думай что хочешь. Где-то внутри, в самой сокровенной глубине души, я ощущаю жестокую и острую боль — это она понуждает меня к столь длинным излияниям.

Наверно, ты спросишь: что же, в конце концов, ты должна теперь делать? По правде сказать, я и сам этого не знаю. Знаю одно — я заболел неким духовным косоглазием и прошу помочь мне от него избавиться, вернуть мне нормальное зрение, которое вывело бы меня на прямой и широкий путь…

Если твое влечение к танцу воистину непреоборимо, если ты уверена, что сумеешь достичь в нем желаемого совершенства, с которого начинается истинная красота, то не слушай никого, иди своим путем — может быть, в этом и для меня есть новое откровение, смысл которого я еще не в силах постигнуть до конца…

Ну вот, письмо и в самом деле получилось чересчур пространным, зато смятение моей души несколько улеглось. Теперь я проглочу снотворную таблетку и попытаюсь уснуть.

Да, забыл сказать еще одно. Эй-Би-Си перестала ходить к психоаналитику. Оттого-то она, оказывается, и плакала, что бывала у него. Теперь, вопреки всем, настояниям «мамочки», она совсем не выходит из дому. Видно, когда наши страдания становятся предметом исследования для постороннего человека, они начинают терзать нас еще непереносимей.

Напиши подробно обо всем, что касается осуществления твоих новых планов. Не стану давать тебе никаких советов, нынче я не в том состоянии.

Всем, кто еще ценит мое сердечное отношение, передавай приветы, хотя, к несчастью, даже любовь моя к другим людям обращается в проклятье, омрачающее их радость.

С любовью

только твой

3.4.51

последнее твое письмо не на шутку встревожило меня. Наверно, я сам виноват, написал тебе много лишнего. Не печалься, а лучше порви в мелкие клочья эти ненужные листки. Ты, как и всякий человек, — например, я или еще кто-нибудь другой, — занимаешь в мире единственное, для тебя одной предназначенное место. В том и состоит самый великий парадокс жизни, что каждый из нас, вопреки всем своим лихорадочным метаниям, точно соответствует занимаемому им месту, и действительная борьба происходит не между истинными и ложными, но между совершенно равноправными идеями. Нет, ни в чем, абсолютно ни в чем не могу упрекнуть тебя.

То, что ты сообщила о Сурджите, безмерно огорчает меня. В общем, что бы там ни было, приезжай, а если возможно, возьми с собой и Шуклу. Будь моя воля, я не позволил бы вам остаться в Дели ни на один день. Ради бога, немедля посоветуйся обо всем с би-джи и как можно скорей прими решение. Не скрывай от нее ничего, она непременно что-нибудь придумает. Обещаю, если приедешь, ничем не огорчать тебя, и без того я уже сделал тебя достаточно несчастной. Срочно устраивай все дела и выезжай. О жилье для троих я позабочусь заранее. В крайнем случае первые дни вы сможете пожить у «мамочки». Правда, она теперь тоже в расстройстве, потому что Бала потеряла аппетит. Но общение с вами пойдет ей на пользу, пусть немного отвлечется от забот. Если сегодня буду у нее, все ей расскажу.

Так сообщи же скорей, когда приедешь. В последние дни не знаю покоя ни минуты, душа вся горит. Жду твоего ответа с крайним нетерпением.

Горячо-горячо любящий тебя,

Я положил густо исписанные листки на разделявший нас столик. Пока я читал их, Нилима не отрываясь смотрела мне в лицо, ловя в нем каждый оттенок выражения. В ее широко раскрытых глазах были острое нетерпение и затаенная печаль.

— Ну так что? — торопливо, не дав мне ни минуты на раздумье, спросила она.

Читая письма, я не переставал напряженно, до головной боли, думать о своем и потому не сразу нашелся что ответить. Я смотрел в окно — туда, где еще так недавно виделись мне нежные белые перышки, подолгу парившие в воздухе и постепенно таявшие, обращаясь в мелкие блестящие точки…

— Ты считаешь, что я должна ехать? — настойчиво спрашивала Нилима таким тоном, будто от моего «да» или «нет» зависела ее судьба.

— Да, думаю, что тебе нужно ехать, — ответил я. — Если, конечно, найдутся деньги на билет. А других препятствий у тебя просто быть не должно.

— Ну, допустим, что с деньгами все устроится, — произнесла она задумчиво. — На ту сумму, что дала мне би-джи для поездки в Майсур, как раз можно добраться до Лондона. Но весь вопрос в том, что же будет после?

— То есть ты хочешь сказать, что если вы вдвоем уедете в Лондон, вам не на что будет там жить? — спросил я, продолжая думать о своем — мне хотелось скорее покончить с мучительной неопределенностью в моей душе. Она поедет в Лондон одна или?..

— Ты сказал, «вдвоем» — это значит, с Шуклой? — переспросила Нилима. — Но как же она может ехать? Уж ей-то, во всяком случае, нужно остаться дома. Если поеду я, это понятно, а ей чего ради ехать? Бросить колледж и мчаться в Лондон только для того, чтобы жить с нами? Нет, нет, би-джи ее не пустит — она еще учится, да к тому же у нее свадьба на носу. И надо же понимать: в Лондоне нам и самим не прокормиться, чем же мы будем платить там за ее обучение в колледже? Харбанс просто сумасшедший!

Я снова с жаркой надеждой уставился на пачку писем, словно предо мною был сам Харбанс и я молил его как можно скорей вытребовать в Лондон вместе с Нилимой и Шуклу… Пусть она поживет там лет пять, а тем временем и я…

— Твой чай совсем остыл, — прервала Нилима мои тягостные размышления. — Ну вот, подумай как следует и скажи, как бы ты поступил на моем месте. А я пока заварю для тебя свежего чаю.

Я так и не понял, из-за чего ушла Нилима — то ли и вправду из-за чая, то ли по какой-то иной причине. Я опять взял в руки письма и торопливо, как студент, листающий перед экзаменом учебник, начал просматривать их. Неужели все это написал Харбанс — тот самый Харбанс, чьи разрозненные, небрежные записи с трудом разбирал я несколько месяцев назад? Неужели автором тех неуклюжих, запутанных фраз и этих прекрасных по слогу писем был один и тот же человек? Там чуть не каждую фразу сопровождал жирный, сделанный красным карандашом, вопросительный знак, а здесь… Может быть, эти письма сочинил не тот Харбанс, какого знаю я, а совсем-совсем другой, живущий в его облике человек? Или в них нашли себе выход его беспокойство, его отчаянье, а он лишь сыграл роль бесстрастного их регистратора? Если бы в каждой строке не сквозил характер Харбанса, я мог бы даже предположить, что она посылал Нилиме чужие, воровски перехваченные письма. «С тобой или без тебя — в любом случае жизнь кажется мне невозможной», «А здесь только снег, туман и дым. Кажется, что и сам город соткан из сгустившегося дыма», «В душе моей зародилась странная пустота — она разрастается там с неумолимой жесткостью, от которой вянут и осыпаются нежнейшие волокна моего внутреннего естества», «Я способен лишь анализировать и осуждать, но не создавать…» — разве это язык того Харбанса, какого знал я раньше?