Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Пойдешь со мной?

— Куда?

— Как знать, куда? Туда, где он может оказаться. Я знаю несколько таких мест.

— Ты полагаешь, что и я должен пойти с тобой?

— Конечно! Если я явлюсь одна, может получиться еще хуже.

Мне ужасно не хотелось идти с ней, но можно ли было поступить иначе в такой ситуации? Наконец, приняв на свою встревоженную душу двойное бремя страданий, я поднялся и ответил сдержанно:

— Ну что ж, идем.

Мы не нашли Харбанса ни в одном из тех мест, где он имел обыкновение бывать. Ни у Рамеша, ни в доме босса по нынешней службе, ни даже у того шведского писателя, к которому Харбанс иногда захаживал выпить вина и потолковать о литературе. Его не видели и в кафе, не оказалось его и на Хануман-роуд. Я был уверен, что мы напрасно кружим по городу и что к ночи он сам непременно вернется домой, но Нилима не желала внимать моим доводам и скоро взвинтила себя так, что мне стоило немалого труда успокоить ее. Отчаявшись в своих поисках, мы снова сели в такси, намереваясь поехать домой, в Дефенс-колони. Но когда машина приблизилась к «Воротам Индии», я вдруг вспомнил нашу с Харбансом давнюю беседу на лужайке возле этого монумента, и меня осенила догадка: а не здесь ли он и сейчас? Мы остановили такси и пошли через широкий газон. Мое предположение оправдалось. Через некоторое время мы обнаружили виновника тревоги одиноко лежащим на траве. К нему привел нас тускло вспыхивающий во мраке огонек сигареты.

— Харбанс! — позвал я.

Он пошевелился и встал с земли.

— Ты здесь!? — воскликнула Нилима. Было очевидно, что ее острое беспокойство снова обратилось в гнев. — А мы-то ищем тебя, весь город объехали!

— Мне захотелось подышать свежим воздухом, — каким-то подавленным тоном объяснил Харбанс.

— Ну, конечно, для тебя это прогулка на свежем воздухе, — возмущалась Нилима, — а мы должны бегать и волноваться.

— Из-за чего? Разве я сделал что-нибудь плохое?

— Зачем ты сказал Банке, что этой ночью не вернешься домой?

— Мне не хотелось быть дома.

— Тебе не хотелось! А могу я спросить, отчего тебе не хотелось быть дома?

— Я не обязан объяснять тебе это.

— Ты не обязан объяснять! Вот так же когда-нибудь ты убьешь человека, а потом скажешь, что не обязан объяснять, зачем это сделал!

— Знаешь что, — проворчал Харбанс, — сейчас я не расположен к длинным разговорам.

Видимо, только мое присутствие заставляло его сдерживать гнев.

— Как же тебе быть расположенным к разговорам! — не унималась Нилима. — Тебе не до нас, тебя гложет червь самых черных сомнений!

— Я повторяю, что не намерен сейчас слушать всю эту болтовню, — рассердился Харбанс.

— Ага, эту болтовню ты слушать не намерен! Сам ты можешь часами болтать с друзьями обо всем, что только тебе вздумается. А стоит мне хоть с кем-нибудь поговорить минутку, тебя будто иголками начинает колоть. Ну, пусть ты сомневаешься во мне, но зачем переносить эти сомнения на твоих собственных друзей? Не ты ли уверял меня в Лондоне, что Судан — единственный человек, на которого можно положиться?

— Ты считаешь, что сейчас самое подходящее время болтать о подобной ерунде? — Харбанс презрительно поморщился и обратился ко мне — Послушай, Судан, не придавай значения ее словам. Ничего подобного у меня и в мыслях не было, тем более о тебе. Она мелет сущий вздор.

— Если у тебя ничего подобного не было в мыслях, зачем же ты ушел из дому? — закричала Нилима, забывшая в порыве возмущения, что мы находимся в самом людном месте.

— Послушай меня, Судан, и не вникай в ее пустые речи, — сказал Харбанс. — Сегодня у меня был тяжелый день. А в обед я приходил только потому, что хотел посоветоваться с тобой. Но оказалось, что… Ладно, оставим это. Дело в том, что я крепко повздорил со своим боссом. Видимо, я лишусь этого места скорее, чем предполагал… Пожалуйста, не думай обо мне плохо!

— Что за вздор! — ответил я. — А из-за службы, я думаю, тебе не следует слишком огорчаться. Ты ведь знал и раньше, что работа эта не постоянная.

— Это верно, но все же… — Он с такой силой отбросил недокуренную сигарету, словно швырял в кого-то камнем. — Я надеялся продержаться здесь хотя бы два или три года. Но после сегодняшнего разговора с боссом мне стало ясно, что больше года не протянуть. Эх, не думал я, что так скоро придется снова быть за бортом!

— Впереди целый год, что ты раньше времени портишь себе настроение? Поживем — увидим.

— Увидим! — воскликнул он. — Что я увижу? Голое небо? Нам и сейчас не хватает на жизнь, что же будет потом? Черных дней я довольно повидал и за границей, дорогой мой Судан! Страшно подумать о подобной жизни — прежде всего из-за сына. Я не хочу, чтобы он по моей вине пережил такие же муки. Ты даже вообразить себе не можешь, какая борьба происходит сейчас во мне! Я теперь стою на распутье, и выбор здесь таков, что лучше бы… — Он не договорил и умолк.

Нилима равнодушно разглядывала фонтанные струи. А я уже понял, что теперь мне следовало поскорей уйти отсюда, оставив этих двоих людей наедине.

— Ну, хорошо, — сказал я. — Надеюсь, мы опять как-нибудь встретимся, тогда и поговорим. Теперь я очень спешу, да и вам давно пора домой.

Харбанс резко вскочил на ноги и с минуту смотрел в черное небо. Потом произнес со вздохом.

— Нет, ничего тут не придумаешь. Видно, остается единственный путь — тот самый, по которому мне не хотелось идти.

Мне показалось, что Харбанс вдруг заговорил каким-то книжным языком. Я ничего не ответил и молча пошел рядом с ним через лужайку.

— Подойди-ка сюда, Мадхусудан!

Мой патрон — редактор газеты «Нью геральд» — стоял у окна, держа руки в карманах брюк и деловито посасывая трубку.

А у меня на душе кошки скребли: минуту назад, ни с того ни с сего, редактор с самой доброжелательной улыбкой объявил, что намерен освободить меня от политического репортажа и перевести в отдел культуры и искусства. Я же вовсе не был в восторге от такой внезапной перемены, потому что в политическом отделе проработал целый год и чувствовал себя там, прямо скажем, на месте. Все знали, что сотрудник, ведавший новостями культуры, отчего-то не ладил с редактором, а неделю назад вообще ушел из газеты. Но мог ли я предполагать, что его место предложат именно мне! «Я знаю, ты работаешь добросовестно, — ласково говорил редактор, — к тому же и перо у тебя весьма недурное. Прямой резон бросить политику и заняться вопросами культуры. На этом посту мне нужен человек опытный, знающий. А политический репортаж… Для него у нас найдутся другие журналисты… Позволь, однако, сразу же дать тебе дружеский совет: о чем бы ты ни писал, что бы ни сочинял — отчет ли, очерк ли, рецензию, — будь абсолютно беспристрастен! Понимаешь, кое-кто утверждает, что в твоих корреспонденциях на политические темы проглядывает некая пристрастность, что ли… Словом, личное твое отношение. Я думаю так: чем меньше поводов ты будешь давать для подобных разговоров, тем лучше для тебя и для нашей газеты. Между прочим, я давно присматриваюсь к тебе, и насколько понимаю, вопросы культуры намного ближе твоей душе. Ты ведь когда-то даже стихи писал, не так ли?» Я молча кивнул головой и продолжал пристально глядеть в лицо редактору, силясь прочитать в нем тайные его мысли. «Да, да, я помню, мне кто-то говорил об этом, — повторил он. — Уверен, что новая работа тебе подойдет больше. Там ведь не все заметки да отчеты, между делом ты сможешь писать и очерки…»