Франсис Карко - Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

Я был уверен в успехе этой столь ребяческой тактики. Мало того, мне и в голову не приходило, что Мариэтта могла бы предложить какой-нибудь другой вариант, так как мысль о том, что придется рискнуть и самому отправиться из гостиницы за моей любовницей, доставляла мне гораздо меньшее удовольствие.

Однако не произошло ровным счетом ничего, за исключением того, что Мариэтта не передала мне письма, которого я так ждал, и, не зная, что с ней случилось, я, не выдержав нахлынувшей глубокой тоски, выбежал из своей комнаты на свежий воздух.

Меня обступила ночь, ночь, какой она всегда бывает на улицах маленьких спящих городков, пустая ночь, полная отголосков, полная шагов, звенящих по тротуару где-то очень далеко… Но я не собирался затачивать свой страх на оселке подобных ощущений! Я был лишен Мариэтты. Я не располагал никакими новыми сведениями, и этого хватило, чтобы придать мне решимости попытаться найти ее.

…Кто-то упомянул при мне про улицу Бас; я побежал туда. Это была улица, вся уставленная лавочками и ларьками, плохо освещенная, кривая, но достаточно широкая, где на пороге некоторых домов стояли девицы без головных уборов и подавали знаки, приглашая зайти. Неужели Мариэтта теперь жила на такой улице? Что за мерзость! Я распознал в этом навете людскую злобу, всегда готовую очернить действительность или так заострить ее черты, что она превращается в сплошную гнусность… Тем не менее я исследовал эту улицу, не обращая внимания на девиц, которые из темноты окликали меня, хватали за пальто, когда я проходил мимо, и предлагали свои услуги. Я закрывал глаза, чтобы не видеть их. Они наводили на меня ужас. Меня буквально тошнило от них. А запахи!.. запахи этой улицы, размытой во многих местах зловонной жижей не знаю уж каких помоев… Здесь накапливалась и находилась в постоянном брожении вся липкость порока… весь его смрад. Ах, слава Богу, меня это еще не коснулось!.. И Мариэтты тоже… Злые языки могли рассказывать о ней все что угодно. Я бы поклялся, что нет. Я бы поклялся, что она никогда не опустится в такую позорную нищету, никогда не упадет в такую грязь. Надо же, я почувствовал себя существом чистым и невинным, соприкоснувшись с этими еще более грязными, чем нищенки, девицами. Откуда они пришли? На что надеялись? И, наконец, неужели есть на свете мужчины, способные, внимая этим несчастным, преодолеть отвращение и подняться с ними в комнаты?

Мать поджидала меня на пороге гостиницы и, едва заметив мое приближение, воздела руки к небу и принялась винить меня во всех смертных грехах… Откуда я мог возвращаться в такой час? Ну, разумеется, от Мариэтты, можно не сомневаться. Я не ночевал дома: значит, я негодяй! И как это ее, мать, угораздило родить такого сына? Она не виновата, так как в меня, наверное, вселился бес. А эта-то девка, которую она прогнала, эта Мариэтта, это чудовище! Как это на нее похоже… Да она просто смеется надо мной, эта дрянь!.. Как?.. Что я сказал?.. Я осмеливаюсь подавать голос?..

— Поторопись! — приказала мне мать.

Я остановился. В вестибюле на нас смотрели две наши служанки, повар и один наш клиент, поджидавший омнибус. Я не мог допустить, чтобы меня наказывали у них на глазах.

— Зайди-ка внутрь.

— Я войду, — сказал я глухим голосом, — при условии, что ты меня не тронешь… и… предупреждаю тебя, если ты меня ударишь…

— Что?

— Да, — продолжал я, не двигаясь с места. — Ты поняла меня?

И я быстро прошел мимо матери, отчужденно и с ненавистью глядя на нее, впервые решив не позволять ей обращаться со мной, как с ребенком… Находившиеся в вестибюле люди посторонились. Я воспользовался этим и прошел в свою комнату. Она сделалась моим убежищем. Я закрылся там на ключ, бросился на кровать и, сотрясаемый внезапным отчаянием, разрыдался.

В состоянии ли я объяснить, почему я плакал? Мне так нужно было поплакать, что это почти доставило мне удовольствие. Но это удовольствие состояло из воспоминаний о моей любовнице, из моей любви к ней, из моей ярости, из моей скорби, оттого что я потерял ее, и из отвратительного ощущения, связанного с одновременно мелькавшими у меня в голове мыслями о том, что Мариэтта недостойна моих слез. Где она была в этот момент, когда такие тяжелые, такие горькие слезы не переставая лились из моих глаз, будто смывая еще живую картину моего недавнего счастья? Но я видел Мариэтту с этим человеком, похитившим ее у меня. Она ни о чем не помнила! Она, значит, все забыла!.. Все, даже огонь, даже пожар наших желаний! А этот человек, с которым она теперь, любит ли она его? Я представлял себе их первую ночь. Я слышал, как Мариэтта стонет в объятиях моего врага — так она прежде стонала от моих поцелуев, — как она зовет его, тихо жалуется, произносит бессвязные слова, учащенно дышит, кричит, страдает, задыхается и падает, снова и снова умирая, в бездну наслаждений.

Странная вещь, как я ни ненавидел Мариэтту, она не была мне отвратительна даже в эти минуты, и я был не в состоянии бороться с ней. Я прощал ей ее поведение. Мне было почти безразлично, что ею обладал другой: я был уверен, что она пока еще не может отделить свои теперешние наслаждения от тех, которые давал ей я.

Временами мне даже казалось, что, отдаваясь другому, она помимо своей воли еще теснее стягивает узы, соединявшие ее со мной. Стало быть, она должна вернуться ко мне еще более жаждущей удовольствий, которые я доставлял ей, еще более алчущей этих сладострастных мгновений. Тут я переставал плакать. Но то была лишь краткая пауза в моем горе, поскольку, едва утихнув, оно снова пробуждалось, чтобы терзать и терзать меня, сжигая в своем огне.

— Мариэтта! — горько вздыхал я посреди новых рыданий. — Мариэтта!

Нет, теперь уже больше никогда она не позволит мне ласкать свое крупное белое сладострастно-эластичное тело, упругое, мягкое, нежное, полное бесконечной неги, тело, в котором я научился любить все, тело, в которое я погрузил всего себя, как если бы, сохраняя при себе свое воображение, свою плоть, свою кровь, я вдруг стал настоящей женщиной, испытывая, однако, те услады, для которых я был создан… Увы! Я больше не получу тех наслаждений от моей любовницы. Их вкушал теперь другой. Он распоряжался теперь Мариэттой по своему усмотрению, а мне оставалось лишь присутствовать, страдая от стыда, гнева и унижения, при этом ужасном и грубом торжестве желаний другого человека над моими желаниями.

Я никак не мог успокоиться. И все же, невыносимые для меня картины — моя любовница в объятиях своего нового любовника — заставили меня вновь ощутить приступ ненависти, и я перестал плакать. Слезы высохли. Я понемногу овладел своими чувствами, которые так потрясли меня, доставили мне столько жестоких переживаний… Мои глаза высохли. Я, наконец, взял себя в руки, но это была всего лишь уступка навалившейся на меня усталости, и я уснул, смутно различая в полусне суховатый звук настенных часов, отбивающих где-то вдали свои одиннадцать ударов, которые не связывались у меня ни с чем реальным.