Франсис Карко - Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

Так прошел август, а потом и сентябрь: в общении с этими девицами, от которого я не собирался отказываться. Жара, пылища, самоотреченность, с которой маленький провинциальный городишко — вместе со своими черным от мух кафе и наполовину высохшей речкой — ждет привычное возобновление деловой активности, были мне не в новинку. Все это ни в коей мере не нарушало порядок моих каникул и не привносило в них никаких разочарований…

Я видел пустынную улицу Жиро, испепеляемую солнцем, раскаленные совсем близкие поля… Казалось, Дали припудривал мельчайший пепел, не позволяя проникнуть в них взгляду, подобно тому как осенью они прячутся под пушком тумана. Я видел, как падают побуревшие листья с платанов, словно подстреленные птицы… Иногда слышал резкие разрывные звуки выстрелов. Видел, как падают куропатки цвета осенних листьев!.. Казалось, они только и ждут звука выстрела, чтобы падать и падать на землю, тем самым сообщая мне, что лето подходит к концу, что начинается следующий сезон, что Мариэтта вот-вот вернется…

Вечера уже наступали быстрее, и больше стало постояльцев в гостинице, где моя мать встречала их, как только они выходили из омнибуса. Казалось, все ощущали потребность вновь испытать крепостное право: горничные — на своей каждодневной службе, а моя любовница — в новом амплуа при своем малопривлекательном покровителе.

От девиц, которых я посещал, я узнал массу подробностей о том, как он ведет себя с ними, о его пристрастиях и требованиях. Они были своеобразны и непонятны мне, а мысль о том, что Мариэтта может разделять с этим человеком удовольствия, настолько противоречащие здравому смыслу, заставляла меня испытывать к ней жалость, смешанную со страстью и печалью. Мне хотелось думать, что Мариэтта осталась такой же, какой была, когда оставила меня. Но я не мог… Разве сам я был тем вчерашним ребенком? Я прекрасно сознавал, что нет. У меня были другие желания, другие интересы. Только моя любовь к Мариэтте горела прежним огнем, и я изо всех сил боролся с нарастающей тоской, когда октябрь и дожди пришли однажды на смену отвратительно долгим дням, разделявшим меня с моей любовницей.

Тем временем поездка, предпринятая мною в Тулузу, чтобы во второй раз попытаться — снова безуспешно — сдать экзамен, заставила меня, весьма кстати, удвоить бдительность и продолжать тщательно скрывать от матери чувства, которые я испытывал. Она заговорила было о том, чтобы снова отправить меня в лицей. Я не перечил ей, но она упустила момент и не привела в исполнение свой замысел, а я, естественно, не напоминал ей об этом.

Вспоминаю, как я тогда слонялся по дому, брался за любую работу, которая демонстрировала бы мою полезность, следил за обслуживанием, пунктуально выполнял приказания, назначаемые самому себе, старался, чтобы у «патронши» не было повода заметить мою усталость. Я стал ходить за клиентами на вокзал. Вел кассовую книгу. Оформлял счета. Иными словами, я делал столько всего и так хорошо, что уже никому не приходило в голову обходиться без моих услуг, и я мог надеяться, что по возвращении Мариэтты у моей матери не возникнет никаких подозрений.

…И вот Мариэтта вернулась из деревни; я заметил ее на перроне возле поезда: она стояла рядом с моим соперником и рассыльным, который погружал на тачку чемоданы и коробки. Шел дождь… Мариэтта меня узнала. На улыбку, пробежавшую по ее губам, я хотел ответить такой же улыбкой, но мужество изменило мне, и я, смущенный, быстро поднялся на сиденье омнибуса, рядом с Редю, который тут же хлестнул лошадь.

В провинции, где все следят друг за другом, дела делаются не скоро и встретиться с желанной женщиной бывает непросто. Нам нужно было усыпить подозрения секретаря суда, обмануть его бдительность: когда случай сводил нас с Мариэттой в каком-нибудь месте; мы демонстрировали полное безразличие друг к другу. Нам даже пришлось дождаться времени, когда мой соперник будет снова увлечен охотой, и тогда, с наступлением темноты, Мариэтта могла без особого риска приходить в комнату, расположенную неподалеку от ее дома, которую она велела мне снять для наших приятных занятий.

Мамаша Жюли помогала нам. Она извещала меня на вокзале о времени, указанном ей моей любовницей. Ах! Наши встречи!.. Наша комната!.. Огонь в камине, который я зажигал, поджидая мою любовницу… Дождевая вода, струившаяся за закрытыми ставнями… И конечно же, Мариэтта, ее страстность, ее сладострастие! Сразу же, зачастую даже не успев раздеться, она бросалась ко мне, дарила себя, отдавала себя. Она была вся еще холодная от свежего уличного ветра. Она согревалась, прижимаясь своим пахнувшим дождем и рисовой пудрой лицом к моему лицу. Всюду, куда я целовал ее — в глаза, лоб, щеки, шею, губы, — я вдыхал этот запах. Наши губы встречались, жадно впивались друг в друга… и я ощущал две холодные ладони Мариэтты, прижатые к моему телу.

Затем она снимала платье, и еще одна женщина, другая Мариэтта, сжимала меня в своих объятиях… такая, какой я ее знал и которую я был так счастлив обрести вновь, что мне казалось, будто все это мне снится… Нет, не снилось. Это была она. Я дотрагивался до нее. Мой сон смешивался с самой сладостной действительностью. Он превосходил все мыслимые наслаждения. Он давал мне все, что только могла нарисовать моя фантазия, и уносил меня в вихре сладострастия.

…Я отказываюсь описывать наслаждения, которые испытывала Мариэтта. Она не могла выразить их иначе, чем той поспешностью, с которой она множила их число в течение слишком коротких часов, когда она мне принадлежала. Мы почти не разговаривали. Да и о чем мы стали бы говорить? Я видел по ее белью, по ее туалету, какие изменения произошли в положении моей любовницы; она нисколько этим не гордилась, а я, хотя и знал, откуда ей достались и белье и туалеты, не испытывал при этом ни грусти, ни досады. Мне казалось вполне естественным, что Мариэтта так одета. Это льстило моему самолюбию и вызывало по отношению к ней одновременно с еще большим пылом весьма своеобразное чувство самодовольства и нечто похожее на почтение. Остальное меня мало трогало и нисколько не смущало.

…И тут меня ждал, как кредитор для неизбежной расплаты, тот, кто придавал форму женщинам, у которых я брал уроки разврата. Я понял это тотчас же, как только Мариэтта рассказала мне свою жизнь. Мы лежали рядом на кровати. Огонь отбрасывал на нас свой красный свет, и моя любовница, которая благодаря отсутствию своего друга была этой ночью свободна, не без любования описывала мне этого человека. Я слушал Мариэтту. Она говорила, не повышая голоса, и ее губы, ее глаза находились так близко от моих губ, от моих глаз, что она не могла лгать… Я следил еще и по ее глазам за тем, как она неторопливо, не пропуская ни одной подробности, рассказывала о пороках Фернана. Она раскрывала его передо мной со всех сторон, жестоким и деспотичным, исступленно воплощающим на практике идеи, почерпнутые им из книг, с его циничными комментариями и прямолинейными объяснениями, обильно пересыпанными непристойными словечками, которые подстегивали его страсть. Мариэтта даже и не думала возмущаться. Она снова и снова возвращалась к описанию этих картин, как художник, который, добиваясь полного сходства, с тщанием наносит на полотно новые черты и штрихи, не зная порой, где стоило бы остановиться. Мариэтта не останавливалась. Иногда она делала паузу и смотрела на меня, прикрывая неискренней улыбкой признание в потакании самым грязным пристрастиям своего приятеля, а потом все равно продолжала свой рассказ тем же доверительным тоном.