Франсис Карко - Всего лишь женщина. Человек, которого выслеживают

Вот результат внезапного и сурового решения, принятого в отношении меня «патроншей», скорее всего не столько из-за самой Мариэтты, сколько из-за ее покровителя… Прекрасный результат, как видите, которым моя мать вряд ли стала бы гордиться, если бы я ей сообщил обо всем этом. Но я никому не писал, в том числе и своей матери. Так что она обо мне ничего не знала и вынуждена была обращаться к директору, чтобы получить о моей учебе и поведении сведения, которые я не сообщал ей, помня о своем оскорбленном самолюбии.

Впрочем, они не были блестящими, хотя по большому счету вовсе не свидетельствовали о наличии у меня систематического нежелания что-либо делать; я учился как мог, не ставя перед собой никаких целей… то лучше, то хуже… И учителя считали меня посредственным учеником, вроде бы воспитанным, вежливым, зачастую рассеянным, но наверняка обреченным на провал в конце года.

Они не ошиблись.

Так что в конце июля я вернулся к матери, в кепке набекрень, длинноволосый, худой и не без умысла одетый в школьную форму, как бы бравируя этим… Никак нельзя было сказать, что провал на выпускном экзамене очень огорчил меня.

— Здравствуй, — сказал я, входя.

— А, это ты, — ответила «патронша». — Хорошо, давай иди к себе в комнату. Нам есть, о чем поговорить.

Я повиновался, и мать поднялась вслед за мной по лестнице, где новая, сменившая Мариэтту служанка, широко раскрыв свои смеющиеся глаза, увидела, наконец, того, о ком ей, должно быть, столько всего порассказали вбуфетной. Она показалась мне весьма шустрой. Но я прошел мимо нее, не произнеся ни слова, и она посторонилась к стене, покраснев, когда моя мать обратилась к ней с такими словами:

— Что это вы все время торчите на этой лестнице, Ирэн?.. В конце-то концов!

«Бр-р, — подумал я, услышав это замечание, — старуха нисколько не изменилась!..»

Она, действительно, нисколько не изменилась, и я заметил это тут же, едва она открыла рот, чтобы сообщить мне, что если я вдруг что-нибудь еще выкину, то домой могу не возвращаться. А до ближайшего экзамена, который должен был состояться в ноябре, жилье и питание она мне обеспечивала.

— Этого, я думаю, тебе будет достаточно, — заявила «патронша». — А что касается твоей связи с этой тварью, которую нет необходимости называть как-то иначе, — добавила она, — то можешь попытаться возобновить ее, мой мальчик. Я сделала все, чтобы случая тебе не представилось.

— Ладно, ладно! — пробормотал я.

И я начал при ней разбирать свои вещи, вынул несколько книг, которые привез с собой, чтобы у нее создалось впечатление, будто мои намерения изменились.

Мать смотрела, как я расставляю книги. Потом покачала головой и вышла… Интересно, что она хотела сказать, когда намекнула на Мариэтту и на предпринятые ею меры, которые должны были расстроить мои планы?.. Я узнал это несколькими днями позже: Мариэтта уехала из города. Она жила теперь в деревне, в очень красивом имении, принадлежавшем секретарю суда, и собиралась остаться там на всю осень — до первых холодов.

Желая излечить меня от привязанности к Мариэтте, моя мать лишь усилила ее, причем тем успешнее, что я, не зная, что делать, стал ходить к проституткам, надеясь получить у них те же наслаждения, но они нисколько не напоминали мне того, что было раньше… Чего же мне не хватало? На этот вопрос я мог дать незамедлительный ответ. Мне не хватало Мариэтты и удобства наших встреч в ее комнате.

Понятно, что выходить ночью я не решался. Следовательно, я ходил к ним днем, когда представлялась возможность, и часто мне было стыдно — настолько все, что делали те две или три профессионалки, было ненатуральным. В городе этих женщин открыто презирали. Их хорошо знали. Когда-то они были служанками (как Мариэтта, размышлял я) — то у одних, то у других, и все, за редким исключением, имели возможность составить себе о них мнение.

Так что я был для этих несчастных всего лишь еще одним мужчиной, и даже просто клиентом, как они выражались, причем из самых бедных. Это позволяло им не скрывать от меня того, каковыми они были на самом деле, то есть толстыми и тяжеловесными провинциальными проститутками со свисающим с головы шиньоном, вяло передвигавшимися в своих шлепанцах между переполненным туалетным ведром, использованными полотенцами, ночным горшком, пропитанной маслом бумагой — остатками недавней трапезы — и разного рода утварью, болтавшейся вокруг них. О, нищета любви! Сколько я ни зарекался, что больше туда не вернусь, дня через два-три снова возвращался, и, в зависимости от случая, одна или другая из этих женщин принимала меня и вела к своей постели.

Они жили не на улице Бас, и их не путали с теми жалкими нищенками, которых я обнаружил как-то ночью за их ужасным занятием, но я думаю, вряд ли любительница кофе Мари, Жизель с огромными грудями и Антуанетта по прозвищу Тихоня были намного лучше их. Я прекрасно отдавал себе в этом отчет. Иллюзий я не питал. И все же, как замирало у меня сердце, когда я попадал в облезлый коридор, который вел к ним.

Я приносил им, когда мне удавалось украсть в подвале бутылку водки или мадеры. Мы распивали ее вместе, и в такой день я мог больше ничего им не давать. Для них это был настоящий праздник — выпить вот так, расслабившись, посреди беспорядка их профессии специально для них украденную бутылку. Мы опустошали ее за один присест, а с улицы в открытое окно, заставленное цветами, до нас долетал перестук молотов из расположенной рядом кузницы… или шум шагов, или скрип колес по мостовой, и заходящее солнце, пылавшее, точно пожар, бликами лучей скользило по потолку.

Это, конечно, был не лучший способ подготовки к экзамену (если рассчитывать на успех), но я делал вид, что работаю утром или ночью — из-за жары, объяснял я, и мать верила. Я опять стал для нее — во всяком случае, так она говорила — серьезным и приличным молодым человеком. Могло ли ей прийти в голову, как беспутно я провожу время? Она бы тогда и видеть меня не захотела. Выгнала бы меня из дома, и Бог знает, что бы могло со мной случиться!

Нанося три-четыре визита в неделю моим новым подружкам, я обнаруживал, что у меня вырабатываются какие-то гнусные вкусы, первопричиной которых была, наверное, все-таки Мариэтта, но нужны были еще эти тяжеловесные, не очень чистоплотные шлюхи, с их услужливостью после выпивки, с их грязными ласками… Иногда я старался их расшевелить. Я приносил им редкую в их жизни радость. Наконец, зачастую между нами исчезали те тайные, но вполне определенные различия, по которым можно узнать, принадлежит ли мужчина, посещающий подобных женщин, к их породе.

Осмелюсь признаться, что особенно мне нравилась в них отвратительная естественность, с которой они принимали всех, кто бы ни постучал к ним в дверь. Чувство отвращения у них полностью отсутствовало. Их интересовали только деньги, хотя того, что они получали в обмен даже на самые гнусные свои услуги, им едва хватало на грубую еду, табак и сласти. Я чувствовал, что они были заранее готовы потворствовать любому пороку и удовлетворять его, чтобы потом самим ощутить удовлетворение от того, что они в нем преуспели. Несчастные! Ну а я у них ничего иного и не просил, и в конце концов они сделали из меня некое подобие самих себя, может быть, даже еще более отвратительное, так как я находил в этом сближении удовольствие, которым в другом месте я не сумел бы насладиться.