Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

Добавим, что черная лестница, которую устилал пушистый ковер, превращавший ее в парадную и заглушавший все звуки, сообщалась с туалетной комнатой.

Но с тех пор как Морис заболел, он не в силах был противиться матери и жене, и его поместили в большой спальне стиля Людовика XV, где по вечерам прямо в алькове ставили маленькую кровать для Клотильды. Кроме того, туда принесли фортепьяно; таким образом, в настоящее время другой гостиной не существовало, здесь, в этой комнате, г-жа де Бартель и Клотильда сосредоточили всю свою любовь, а вместе с ней и свои привычки.

Этому сыну, которого обожала мать, и мужу, о котором молодая жена проявляла столько неустанной заботы, да просто, наконец, Морису де Бартелю, до которого мы все-таки добрались, чтобы познакомить с ним наших читателей, пошел двадцать седьмой год. Этого человека судьба со всех точек зрения сделала своим баловнем, наделив его и громким именем, большим состоянием и к тому же еще и такими изысканными манерами, какие часто не могут дать ни состояние, ни имя.

В самом деле, трудно было бы отыскать молодого человека, столь являвшего собой образец истинного вельможи, каким был Морис де Бартель. На все, что принадлежало ему, сразу ложился отпечаток безупречного аристократизма. Лошади его были самые ухоженные, экипажи — самые элегантные, слуги одеты лучше всех в Париже. Ловкий во всех физических упражнениях, Морис сидел верхом на лошади не хуже Дора и Макензи; он в совершенстве владел шпагой и при стрельбе с двадцати пяти шагов разрезал пулю о лезвие ножа. С семилетнего возраста хозяин доставшегося ему состояния, свободный в своих действиях после достижения совершеннолетия, он наслаждался с полным удовольствием всепоглощающей жизнью Парижа, и ни разу чужая воля не вставала препятствием его собственной; а между тем, поспешим добавить, самые строгие блюстители нравственности ни разу не могли поставить ему в упрек его поведение: в самом деле, относясь к миру избранников, связанный узами дружбы с молодыми людьми, дорожившими своим именем и положением в обществе, он, уважая приличия и неизменно сохраняя чувство собственного достоинства, смог устоять перед теми бесчинствами, каким после революции 1830 года бездумно предавались некоторые знатные молодые люди, словно желая вознаградить себя за жесткие рамки их жизни в последние годы царствования Карла X.

Поэтому Морис де Бартель, человек весьма модный в обществе светском, а потому ставящем себя превыше всякой моды в вульгарном смысле этого слова, был заметен всюду, где бы он ни появлялся, и вовсе не классической правильностью, чем восхищаются в искусстве, а индивидуальным обаянием, совершенно особым, ни с чем не сравнимым обаянием, что воплощает в себе возвышенные чувства и невольно притягивает к себе окружающих. Лицо его, удивительной свежести, имело цвет матовой белизны, отличающей обычно людей темноволосых; великолепные черные волосы и отливавшая синевой борода восхитительным образом обрамляли его лицо; его рука и его нога — два признака породы — нередко приводились в пример за их изящную форму и малый размер; наконец, в его взоре и рассеянной улыбке чаще всего сквозило нечто туманное и меланхоличное, однако, когда на смену покою приходило воодушевление, взор этот метал такое пламя, что мысль сравнивать Мориса с кем бы то ни было никому еще не приходила в голову. А он, такой простой, добрый, благожелательный, был, казалось, единственным, кто не сознавал собственного превосходства над другими.

Не будучи ни ученым, ни художником, Морис между тем не был чужд ни наукам, ни искусству. Обладая достаточными познаниями в области физики и химии, он мог обсуждать какой-нибудь медицинский вопрос и с Тенаром, и с Орфила. Он не был художником в буквальном смысле слова, ибо это обычно предполагает определенное практическое мастерство, однако мог с помощью карандаша передать свою мысль или отразить какое-то воспоминание. И хотя на первый взгляд Морис был необычайно далек от политики, ему не раз случалось совсем с другого конца гостиной г-жи де Бартель, где г-н де Монжиру, окруженный своими почтенными коллегами из той или другой палаты, излагал какой-то злободневный вопрос, осветить этот вопрос столь блистательным словом, что сразу становилось абсолютно все ясно, пока косное крючкотворство двух или трех почтеннейших светил, несущих его общими усилиями вниз, снова не погружало этот вопрос во тьму. Кое-кто из министров-полуотступников, которые в молодые годы разделяли бы теперешние политические взгляды Мориса (в этих взглядах, впрочем, не было ничего нетерпимого или исключительного), хотел сделать из него то офицера, то дипломата, то государственного советника; но он всякий раз отказывался, говоря, что его привязанность к свергнутому монарху превратилась в своего рода сладкий и благоговейный культ, не допускающий примесей; но это не мешало Морису де Бартелю, когда ему случалось, а случалось это довольно часто, оказаться в каком-нибудь высоко аристократическом салоне вместе с единственным из наших принцев, кому в ту пору возраст позволял уже бывать там, громко воздать должное его уму и мужеству и выражать глубочайшее уважение к его имени и его рангу. То было неоспоримое свидетельство вкуса, и принц, о ком мы только что упоминали, высоко ценил это. Поэтому в Шантийи или в Версале, на скачках или на охоте Морис де Бартель всегда был предметом особого личного внимания принца, что молодой человек со своей стороны умел оценить по достоинству.

Мы уже говорили, что Морис, когда женился на Клотильде, питал к ней чисто братское чувство, и женитьба его явилась не только игрой случая, попыткой обрести счастье, но, кроме того, и естественным средством, призванным положить конец приключениям и беспорядочной жизни, закружившей его в своем вихре, оставляя пустоту в сердце. Между тем Морис извлек определенную пользу из своих отношений с женщинами, знакомыми ему прежде, это дало ему возможность почувствовать разницу между искушенностью и крайней наивностью. От любви, которую испытывала к нему жена, на него повеяло неведомым ему дотоле ароматом нравственной чистоты и свежести. Привыкнув видеть ее чуть ли не каждый день, глаза его до той поры обращались к ней, ничего особо не выделяя; но, когда молодых людей торжественно соединили, когда священник сказал Клотильде о ее обязанностях, а Морису о его правах, мысль об обладании проникла из сознания Мориса в его сердце; робкое и боязливое желание заставило его разобраться во всех подробностях, и в результате он обнаружил в той, которой суждено было стать спутницей его жизни, врожденную грацию, приобретенные достоинства и столь зримую и ласковую приветливость, что молодой человек пришел в неописуемый восторг, и тогда ему почудилось, будто он влюблен в свою жену. А в отношении любви я готов поспорить по этому поводу с любым, самым изощренным богословом: установить разницу между человеком влюбленным и тем, кто думает, будто он влюблен, просто невозможно.