Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

"Боже мой! — воскликнула я голосом, в котором должна была отразиться вся моя тревога, все мои сомнения. — Боже мой! Что делать?"

"Из двух зол выбрать меньшее", — подсказала госпожа де Версель.

"Но какое меньшее из этих двух зол? Дайте же мне совет, сударыня, помогите мне своим опытом. А что думает мой опекун? Что он решил?"

"Ваш опекун, дорогая девочка! Увы! Ваш опекун достоин еще большей жалости, чем вы".

"Я не понимаю вас, сударыня. Говорите, во имя Неба, говорите".

"Я не решаюсь сказать вам всего".

"В чем же все-таки дело?"

"Дело в том, что господин де С. несчастен".

"Несчастен! Надеюсь, не по моей вине. Мое положение, каким бы печальным оно ни оказалось, ни в коей мере его не касается, он может только пожалеть меня".

"Напрасно вы так думаете. Он привык вас видеть; он безрассудно поддался вашему обаянию; он не подумал, что наступит момент, когда разлука для него станет ужасной".

"Разлука!.. Значит, я должна вас покинуть, покинуть моего опекуна?"

"И да и нет. Я не знаю, да он и сам не знает; он не в силах принять решение. Вы можете остаться и в то же время не можете. Уверяю вас, положение действительно вызывает тревогу. Когда я заговорила с ним о вашем отъезде, он опустил голову и слезы полились у него из глаз".

"Слезы!"

"Да. Он, старый солдат, человек, который, не проронив слезинки, прошел через поля сражений, где остались лежать его лучшие друзья, да, он плакал как ребенок при мысли о разлуке с вами. На какое-то мгновение он даже пожалел, что заплатил долги вашего отца. Эта сумма, пожалуй, могла бы обеспечить вашу независимость".

"О нет, нет! Великий Боже, память отца прежде всего! Однако я не понимаю того горячего интереса, какой граф проявляет к бедной сироте, хотя он видел ее полгода тому назад, можно сказать, в первый раз".

"Вы не понимаете его горячего интереса? Не понимаете, что он вас любит, любит по-настоящему, что это неодолимая страсть, что он сделал все возможное, чтобы побороть ее? Вы не понимаете, что теперь его счастье и его жизнь зависят от вас?"

Охватившее меня при этих словах удивление, смешанное с ужасом, лишило меня сил; глаза заволокло туманом, я почувствовала, что ноги не держат меня. Я упала в кресло. Почти тотчас появился господин де С., наверняка подстерегавший этот миг; лицо его выражало величайшее волнение. Я была напугана и растрогана одновременно; моя душа разрывалась между признательностью и боязнью. И вот тогда-то произошла сцена странная и ужасная; я смутно помню ее, потому что была ни жива ни мертва, когда все это случилось. Граф бросился к моим ногам; его боль была реальной или притворной? Понятия не имею. Госпожа де Версель, которая должна была бы защитить меня хотя бы своим присутствием, предала меня, удалившись. Тут воспользовались моим волнением, моим отчаянием, не проявив жалости к моим слезам и не вняв моим мольбам. Произнесенное со стонами имя моего отца не помогло мне. Моя гибель была предрешена, и она свершилась. На другой день я стала любовницей господина де С.

Клотильда не могла сдержать крика при этом внезапном признании, но тотчас поспешила исправить свое невольное порицание, пробормотав невнятные слова извинения.

— Зачем вы извиняетесь, сударыня? — сказала Фернанда, печально покачав головой. — Ваш ужас вполне понятен, и, поверьте, он меня нисколько не удивляет и не ранит. Я вовсе не пытаюсь оправдать себя чужими преступлениями. Да, безусловно, я была бы достойна жалости; да, я, возможно, заслуживала бы больше сочувствия, чем презрения, если бы остановилась в своем падении; но это было невозможно; требовалась моя полная гибель. Мое падение было делом интимной жизни, и оно, в худшем случае, могло укрыться от глаз света, оставив мне прибежище в обществе и возможность оправдания перед моей совестью; но страсть у людей легковесных лишь наполовину бывает удовлетворена, если ради утехи тщеславия ее не предают скандальной гласности. Светский человек жаждет завидного счастья: мои былые успехи пришлось принести в жертву гордыне графа де С. От глаз принцев, о которых он сожалел, граф скрыл бы свою любовницу и даже отрекся бы от нее; но при том режиме, который граф считал эпохой общественного беспорядка, он не стыдился афишировать соблазненную им девушку. Если бы ему было двадцать пять лет, я, возможно, могла бы добиться от него молчания, но ему было шестьдесят: ему хотелось вызывать зависть. Меня, девочку благородного происхождения, оставленную в присутствии французской армии на поруки его чести умирающим на поле брани отцом, он задался целью приучить постепенно к позору; ежедневно с меня один за другим срывались покровы моего природного целомудрия. Бывшая воспитанница Сен-Дени, та самая, которой пророчили счастливое будущее невинных женщин, блистала, выставленная им напоказ, став вызывавшей восхищение публики презренной куртизанкой — на нее показывали пальцем, и ей не суждено было ни счастья, ни прощения; подхваченная вихрем удовольствий, она одурманивала себя шумом празднеств, отталкивая воспоминания о прошлом, не решаясь думать о будущем и даже не оплакивая настоящее.

Однако гром пушек в июле, возвестивший падение трона, сменился вскоре звоном колокола, оповещавшего о холере и предрекавшего агонию народа. Одной из первых ее жертв стал граф де С. В ту пору еще не знали, заразна эта болезнь или нет. Все бежали от него, одна я осталась возле графа. Такое проявление преданности у женщины, которую он погубил, безусловно, тронуло его; он вызвал нотариуса и отдал ему последние распоряжения. Так я стала его единственной законной наследницей.

Слушайте внимательно и судите сами, ищу ли я оправдания своим ошибкам.

Остатки значительного состояния, хотя и подорванного беспорядочной роскошью последних лет жизни графа де С., еще могли бы обеспечить мне одинокое и скромное существование. Однако то, что говорила мне госпожа де Версель о влиянии прошлого на будущее, оказалось более чем справедливым; чтобы отречься от усвоенных привычек к роскоши и расточительству и кануть в темную безвестность, требуется нечеловеческое мужество. Меня превозносила целая толпа богатых, красивых, умных молодых людей, ставивших меня выше всех женщин, избравших меня королевой моды и элегантности. Я командовала ими своей улыбкой, и каждый, словно послушный раб, спешил подчиниться моей улыбке. Всюду, где я бывала, меня сопровождали толпа, веселье, шум, опьянение, извечная упоительная мечта, и так продолжалось до тех пор, пока, с ужасом оглянувшись вокруг себя, я не осознала путь, пройденный мною, — с вершин, где я парила, и до пропасти, куда скатилась. Иллюзий не оставалось, и сколько бы я ни возвеличивала себя прославленными именами древности или современности, называя себя Аспасией или Нинон, уверяя, что являюсь звездой века Перикла и Людовика Четырнадцатого, эта звезда, увиденная в телескопе морали, сразу теряла весь свой блеск. Мои метания между гордыней и стыдом, возвышением и падением продолжались до того дня, когда я почувствовала, как в мою душу проникла любовь чистая, нежная, преданная, глубокая, любовь, способная обратить меня к прошлому и будущему, к раскаянию и к Богу, — словом, до того дня, как я встретила Мориса.