Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

— Они любят друг друга, матушка! Любят друг друга! — настаивала Клотильда, топнув ногой. — Они любят друг друга и сейчас вместе!

— И все-таки, — сказала г-жа де Бартель, — надо соблюдать осторожность. Хорошо, пускай они вместе, но, возможно, цель этого свидания вполне невинна и даже похвальна.

Лицо Клотильды исказила вымученная улыбка, выражавшая недоверие.

— О, я понимаю, — продолжала г-жа де Бартель, — но давай внесем ясность в отношении этого свидания.

— Каким образом? — спросила Клотильда.

— Проникнем в их секрет, чтобы знать, как нам вести себя с ней.

Клотильда поняла.

— Следить за моим мужем? Следить за Морисом? — с сомнением спросила она.

— Ну, конечно, — ответила г-жа де Бартель: для нее это невинное замечание прозвучало упреком, напомнив о ее собственном недавнем поведении. — Конечно, разве это не лучше, чем скандал?

— А если я удостоверюсь, что они меня обманывают, матушка? Если я услышу их планы на будущее? Я просто умру — уж лучше сомневаться.

— Послушай, — сказала г-жа де Бартель, — я другого мнения о госпоже Дюкудре, чем ты; пойдем, следуй за мной, я за все в ответе.

— А если они обманывают меня, матушка?! Если они обманывают?!

— Что ж! Вот тогда и будешь предаваться отчаянию.

— О! Он никогда меня не любил! — воскликнула Клотильда, разразившись рыданиями.

— Иди, дитя мое, иди, — сказала г-жа де Бартель, которая, с присущей ее характеру добротой, забыла, возможно, о-собственных интересах, охваченная состраданием к истинной боли, истинной страсти. — Иди, ты ведь знаешь, мы можем все услышать, проскользнув в альков, и даже все увидеть через дверь. Но, по правде говоря, — продолжала она, увлекая за собой молодую женщину чуть ли не против ее воли, — я не узнаю тебя, Клотильда. Идем, идем, бывают обстоятельства, когда надо иметь мужество и силы.

И вскоре обе женщины, держась за руки, стараясь не дышать и ступая на цыпочках, проникли в альков, откуда, как сказала г-жа де Бартель, они могли видеть и слышать все, что происходило в комнате Мориса.

Клотильда и в самом деле не ошиблась. Как только граф де Монжиру покинул свою прекрасную любовницу, та, верная первоначальным планам, подождав, пока смолкнут его шаги и закроется дверь его комнаты, вышла и без колебаний направилась прямо в комнату Мориса и безбоязненно вошла туда, сознавая, что выполняет свой долг.

Когда она входила, часы били полночь; для всех начинался новый день, а для Фернанды этот миг знаменовал начало новой эры.

Ночник отбрасывал неясные, дрожащие блики на мебель и лепные украшения этой просторной комнаты. Морис, наполовину поднявшись с постели, затаив дыхание, прислушивался с тревогой в сердце к малейшему шуму, ибо, хотя он уже раз пять или шесть заставил своего камердинера повторить ему обещание Фернанды, дословно передав его, он все еще сомневался в том, что она придет, так ему этого хотелось. Каждая минута промедления казалась ему целым веком потерянной жизни, а жизнь эта полностью зависела от предстоящего свидания и теплилась, согретая надеждой; решить его судьбу могло первое слово обожаемой женщины, первый ее взгляд. Приближавшаяся минута имела для больного огромное значение, он смутно ощущал ее торжественность, к этому примешивалась таинственная боязнь, и все вместе с такой силой воздействовало на его чувства, что, когда он услышал в коридоре до боли знакомые ему шаги Фернанды, когда увидел, как она открывает дверь и приближается, такая бледная, что казалась похожей на ожившую статую, у него не хватило сил пошевелиться, не хватило смелости произнести хоть слово; он только вздрогнул и снова замер, безмолвный, неподвижный, с сердцем, сжавшимся от горестного предчувствия.

Фернанда же, хотя и вышла из своей комнаты с ясным выражением на лице и твердой решимостью в сердце, по мере приближения к комнате Мориса испытывала прилив таких же точно чувств и такой силы, что она тоже остановилась у кровати, не имея возможности вымолвить ни слова или высказать хоть какую-нибудь мысль, словно все ее способности, придававшие ей такую тонкость, изысканность, высокую духовность, а порой и непреклонную твердость, улетучились, уступив место какому-то оцепенению. Воцарившееся молчание походило, если можно так выразиться, на взаимное эхо двух сердец. Казалось, кровь молодых людей под воздействием некоего физического явления остановила свой бег, а взгляд был исполнен такой тревоги, что в глазах обоих застыло одинаковое удивление, и если бы кто-либо увидел их в тот момент, то несомненно поклялся бы, что невесомая душа уже покинула или, по крайней мере, готова была покинуть материю.

Наконец, Фернанда первой нарушила молчание.

— Я здесь, — сказала она. — Вы попросили меня прийти, Морис, но я и без того все равно бы пришла.

— Значит, вы поняли, как мне необходимо было видеть вас и говорить с вами. О, спасибо, спасибо! — воскликнул Морис.

— Такую же точно необходимость испытывала и я, мой друг, — отвечала Фернанда, — ибо я многое, конечно, хотела бы услышать от вас, но и сама многое хочу вам сказать.

— Ну что ж, давайте поговорим. Теперь мы, наконец, одни, Фернанда, нет больше нескромных взглядов, которые следят за нами, нет жадных ушей, которые слушают каждое ваше слово. Вы, говорите, многое хотели бы услышать, а я хочу сказать вам только одно. Вы не пожелали больше видеть меня, а я не пожелал больше жить. Вы согласились прийти ко мне — и я говорю добро пожаловать жизни, если она возвращается вместе с вами. Спасибо, Фернанда, эта минута заставляет меня забыть все, что я выстрадал.

— Да, я не сомневаюсь, вы очень страдали, Морис, к несчастью, ваша слабость служит тому доказательством. Но вы, по крайней мере, жили в тишине и одиночестве. А я вынуждена была жить в окружении людей и в обстановке развлечений; у вас была возможность плакать, а мне приходилось улыбаться. Морис, — добавила Фернанда, — я страдала еще больше, чем вы.

— О Боже мой! Боже мой! — воскликнул больной в благоговейном восторге. — Неужели вы сжалились надо мной и после стольких страданий мы будем наконец счастливы?

— Да, Морис, я на это надеюсь, — с печальной улыбкой сказала Фернанда, возводя к небу, к которому Морис воздел руки, свои прекрасные, ясные глаза.

— Фернанда, — промолвил Морис, — вы говорите это тоном, пугающим меня. За время нашей разлуки с вами произошли странные, непостижимые и непонятные для меня перемены.

— Хотите я скажу вам, что произошло со мной, чего вы не понимаете?

— О да! Говорите.

— Ну так вот! Ваша мать, Морис, взяла меня за руки, словно свою дочь, а ваша жена поцеловала меня как сестру.