Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

— Иди, дитя, иди, дочь моя, бедная Антуанетта! — промолвил г-н д’Авриньи вполголоса.

— О отец, отец! — шептала она. — Я так несчастна.

— Ты не это хотела сказать, и не это ты должна была сказать, — возразил г-н д’Авриньи. — Ты должна была сказать, что Мадлен несправедлива, но это говорит не Мадлен, а лихорадка. Не надо ее обвинять, ее нужно жалеть. Выздоровев, она образумится и будет раскаиваться в своем гневе и попросит прощения за свою несправедливость.

Мадлен услышала, как шепчутся двое, и, без сомнения, подумала, что это разговаривают Антуанетта и Амори. Тогда она резко толкнула дверь, которую Антуанетта не успела закрыть, и, не глядя в комнату, коротко и повелительно произнесла:

— Амори!

Когда Амори встал, она увидела, что он сидел один, в то время как в глубине комнаты были Антуанетта и ее отец. Голоса, которые она услышала, принадлежали г-ну д’Авриньи и его племяннице.

Мадлен мгновенно покраснела, в то время как Амори, взяв ее за руку, вошел с ней в будуар.

— Дорогая Мадлен, — произнес Амори голосом, в котором невозможно было не услышать самую глубокую тревогу, — во имя Бога, что с вами? Я вас не узнаю!..

Весь ее гнев тут же прошел, она упала в кресло и заплакала.

— О да, — заговорила она, — да, я очень злая, не правда ли, Амори?

Вот о чем вы думаете… ют о чем вы не осмеливаетесь мне сказать!.. Да, я ранила в сердце мою бедную Антуанетту, и я заставляю страдать вас всех, хотя вы так меня любите!..

Да, все мне причиняет боль, Амори, даже неодушевленные предметы; все меня ранит, заставляет меня страдать: мебель, на которую я наталкиваюсь; воздух, которым я дышу; слова, с которыми ко мне обращаются; все самое незначительное и все самое лучшее.

Ведь все мне улыбаются, ведь я обрела свое счастье… откуда же эта горечь, что идет от меня ко всему, что меня окружает? Почему на мои раздраженные нервы действует все: день, ночь, тишина, шум? Я впадаю то в черную меланхолию, то в гнев без причины и без повода.

Я не удивилась бы этому, если бы я была больной и несчастной, но ведь мы наконец счастливы, не правда ли, Амори? Ах, скажите мне, что мы счастливы…

— Да, Мадлен, да, любовь моя! Да, мы счастливы… И может ли быть иначе? Я люблю тебя, ты любишь меня, через месяц мы соединимся навсегда!

О чем просить двум избранникам Бога, который дал им возможность устроить свою жизнь по своему желанию?

— О! — воскликнула она. — Я хорошо знаю, что ты мне все прощаешь, но Антуанетта, моя бедная Антуанетта — с ней я обращаюсь так жестоко…

— Она не сердится на тебя, как и я, моя обожаемая Мадлен, и я тебе отвечаю за нее… Боже! Разве у нас всех не бывают минуты уныния и печали?

Не мучайся из-за этого, заклинаю тебя! Дождь, гроза, облако, пробегающее по небу, вызывают недомогание, какое мы не можем себе объяснить сами, а здесь речь идет о причинах изменения нашей душевной погоды, если можно так выразиться…

Входите, мой дорогой опекун, входите, — продолжал Амори, заметив отца Мадлен, — скажите ей, что мы знаем слишком хорошо, какой у нее на самом деле добрый характер, поэтому ее капризы нас не ранят, а минутное плохое настроение не беспокоит.

Но г-н д’Авриньи, не отвечая, с беспокойством подошел к Мадлен, посмотрел на нее внимательно и нащупал пульс.

— Дорогое дитя! — сказал он после минутного молчания, и легко было понять, что все его внимание сосредоточилось на исследовании, которым он занимался. — Дорогое дитя!.. Я прошу тебя о жертве!.. Послушай, Мадлен, — продолжал он, прижав ее к сердцу, — нужно, чтобы ты обещала твоему старому отцу исполнить то, о чем он тебя попросит…

— Ах, Боже, отец! — вскрикнула Мадлен. — Ты меня пугаешь!

Амори побледнел, так как в умоляющем тоне г-на д’Ав-риньи слышался подлинный страх.

Последовало недолгое молчание, и в это время, несмотря на усилия, которые доктор делал, чтобы никто не понял его чувств, лицо его мрачнело все больше и больше.

— Прошу тебя, отец, говори, — произнесла дрожащая Мадлен, — скажи, что нужно мне сделать?.. Я больна серьезнее, чем думала?..

— Моя любимая дочь! — произнес г-н д’Авриньи, не отвечая на вопрос Мадлен. — Я не осмелюсь тебя просить совсем не появляться на этом балу, хотя это было бы самым благоразумным, но если я попрошу об этом, ты скажешь, что я требую слишком многого… Я умоляю тебя, Мадлен, дай мне обещание совсем не танцевать… особенно вальс… Ты не больна, но ты слишком раздражена и слишком беспокойна, чтобы я мог позволить тебе развлечения, которые возбудят тебя еще больше.

— О папа, но как ужасно то, о чем ты меня просишь! — воскликнула Мадлен недовольно.

— Я не буду ни танцевать, ни вальсировать, — сказал ей совсем тихо и торопливо Амори.

Как и говорил Амори, Мадлен, которую иногда лихорадка выводила из себя, была сама доброта.

Эта самоотверженность всех, кто ее окружал, глубоко ее тронула.

— Ну хорошо, посмотрим, — проговорила она, и глаза ее наполнились слезами от умиления и раскаяния, в то время как нежная улыбка появилась и почти тотчас исчезла с ее губ, — хорошо, я жертвую собой: разве мне не нужно искупить свою недавнюю злость и доказать вам, что я не всегда капризна и эгоистична? Отец, я не буду ни танцевать, ни вальсировать.

Господин д’Авриньи вскрикнул от радости.

— А вам, господин Амори, — продолжала Мадлен, — так как надо прежде всего уважать привычки света и соблюдать приличия общества, вам я разрешаю танцевать и даже вальсировать, сколько вы пожелаете, лишь бы только вам не хотелось это слишком часто и вы согласились бы время от времени подпирать вместе со мной стену бальной залы и разделять со мной бездеятельную роль, к какой меня приговаривают отцовские чувства в союзе с медициной.

— О дорогая Мадлен, спасибо, сто раз спасибо! — вскричал г-н д’Авриньи.

— Ты очаровательна, и я люблю тебя до безумия! — сказал ей совсем тихо Амори.

Слуга доложил им, что первые кареты начали въезжать во двор.

Пора было идти в гостиную, но Мадлен прежде всего захотела, чтобы пошли за Антуанеттой. При первых же произнесенных ею словах, выражавших это желание, портьера тихо приподнялась и Антуанетта появилась с покрасневшими глазами, но с улыбкой на губах.

— Ах, моя бедная, дорогая сестра! — сказала ей Мадлен и подошла к кузине. — Если бы ты знала…

Но Антуанетта не позволила ей закончить: она бросилась Мадлен на шею и, целуя ее, не дала произнести ни слова.

Примирение состоялось, и обе девушки пошли на бал, держась за руки: Мадлен, очень бледная, еще более изменившаяся, Антуанетта, уже оживленная и радостная.

Сначала все шло хорошо.

Мадлен, несмотря на свою подавленность и бледность, была так красива и изящна, что оставалась королевой праздника. Только Антуанетта, полная живости, блеска и здоровья, могла с ней сравниться.