Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

— Ты называешь это "покидает", мое дитя? — живо возразил г-н д’Авриньи.

И тогда мало-помалу, слово за слово, с бесконечными предосторожностями он объявил Мадлен о плане, придуманном им и заключающемся, как мы уже сказали, в том, чтобы прибыть в Ниццу и ожидать в этой оранжерее Европы возвращения Амори.

Мадлен выслушала все эти планы, склонив голову, как бы во власти одной-единственной мысли, и, когда отец закончил, она спросила:

— А Антуанетта, Антуанетта, без сомнения, поедет с нами?

— Моя бедная Мадлен, — сказал г-н д’Авриньи, — я на самом деле в отчаянии, что разлучаю тебя с твоей подругой, с сестрой, но ты понимаешь, что я не могу доверить присмотр за домом в Париже и за домом в Виль-д’Авре посторонним. Антуанетта остается.

Радость блеснула в глазах Мадлен: отсутствие Антуанетты примирило ее с отсутствием Амори.

— А когда мы поедем? — произнесла она с чувством, похожим на нетерпение.

Амори поднял голову и посмотрел на нее удивленно. Амори, с его эгоистичной любовью влюбленного, не догадался ни об одной из тайн, в которые со своей отеческой любовью проник г-н д’Авриньи.

— Наш отъезд зависит от тебя, дорогое дитя, — сказал он, — позаботься хорошо о своем драгоценном здоровье, и как только ты будешь достаточно сильной, чтобы перенести путешествие в коляске, то есть, когда, опираясь на мою руку или руку Амори, ты дважды обойдешь, не уставая, сад, тогда мы уедем.

— Ах, будь спокоен, отец, — воскликнула Мадлен, — я сделаю все, что ты мне прикажешь, и мы очень скоро уедем!

То, что г-н д’Авриньи предвидел, оправдалось: в Виль-д’Авре Антуанетта была слишком близко для Мадлен.

Амори — Антуанетте

"Вы спрашиваете подробности о выздоровлении Мадлен, дорогая Антуанетта, я понимаю это: недостаточно знать, что ей лучше, Вы хотите знать еще, насколько лучше? По правде говоря, я тот рассказчик, кто Вам нужен, ибо, не имея Вас рядом, чтобы говорить о ней, я счастлив Вам писать. Кроме того, очень странно, но к ее любящему отцу я не чувствую, не знаю почему, ни доверия, ни непринужденности, хотя он любит ее почти так же, как и я. Это объясняется, без сомнения, разницей в возрасте или серьезностью его характера. С Вами, дорогая Антуанетта, все иначе, я всегда буду говорить о ней с Вами.

В течение недели после Вашего отъезда я спрашивал себя каждый вечер, буду ли я жить или умру, так как всю эту неделю Мадлен была в опасности. Сегодня, дорогая Антуанетта, я могу Вам сказать: я буду жить, поскольку могу сказать, что она будет жить.

Верьте мне, Антуанетта: мое чувство к ней не банальная и преходящая любовь; моя женитьба на Мадлен — это не брак по родству или состоянию, это не брак по склонности, как говорят еще. Нас с ней объединяет необычная страсть, беспримерная, единственная, и, если Мадлен умрет, я тоже должен умереть.

Бог не захотел ее смерти, благодарю тебя, Боже.

Только позавчера г-н д'Авриньи поверил, что сможет поручиться за ее жизнь, однако он сказал об одном довольно странном условии: я должен уехать.

Сначала я подумал, что новость окажется опасной для Мадлен, но, без сомнения, у бедняжки не было сил живо все прочувствовать, поскольку, узнав, что она будет ждать в Ницце, где я присоединюсь к ним, она едва ли не заторопилась уехать; это мне показалось еще более удивительным, так как ее отец сообщил ей, что Вы не сможете ее сопровождать.

В остальном больные похожи на больших детей. Со вчерашнего дня она делает для себя праздник из этого путешествия.

Действительно, ей кажется, что мы совершим его вместе, хотя г-н д ’Авринъи меня уже предупредил, что я уеду через неделю.

Но даже если предположить, что состояние ее будет улучшаться, Мадлен не сможет, очевидно, уехать раньше чем через три недели или месяц.

Как он убедит Мадлен позволить мне уехать?

Признаюсь, я об этом не знаю, но он мне сказал, что возьмет все на себя.

Сегодня впервые Мадлен встала или, точнее, г-н д ’Авринъи перенес ее из кровати в большое кресло, которое он поставил около окна, и бедное дитя было еще так слабо, что, если бы во время этого перемещения миссис Браун не поднесла ей флакон с нюхательной солью, она, конечно, потеряла бы сознание. Когда она уже сидела у окна, мне разрешили войти.

О Боже мой, дорогая Антуанетта, только тогда я смог понять, какие губительные последствия нанесла болезнь моей обожаемой Мадлен.

Она красива, красивее, чем когда-либо прежде, ибо в своем длинном, закрытом до шеи платье без талии похожа на одного из прекрасных ангелов Беато Анджелико, с прозрачным челом и бесплотным телом, но эти ангелы — на Небесах, в то время как Мадлен, по милости Божьей, еще среди нас, и то, что у ангелов представляет божественную красоту, делает ее красоту почти пугающей.

Если бы Вы смогли увидеть ее, как она счастлива и довольна, сидя у этого окна! Можно сказать, что она впервые видит небо, вдыхает этот чистый воздух, запах благоухающих ароматом цветов; сквозь ее бледную и просвечивающую кожу видно, так сказать, как к больной возвращается жизнь.

Ах, Боже мой, разве когда-нибудь эта жизнь будет земной? Будет ли это хрупкое создание чувствовать человеческие радости и страдания, не сгибаясь от радости или от горя?

Все эти страхи, кажется, испытывает и ее отец: через каждые четверть часа он подходит к ней и берет ее за руку, щупая пульс.

Вчера вечером он был весел: пульс уменьшился за день на три или четыре удара в минуту.

В четыре часа, когда солнце полностью покинуло сад, г-н д’Авринъи потребовал, несмотря на мольбу Мадлен, чтобы она легла; он взял ее на руки и отнес в кровать, но, к его радости, она лучше перенесла это второе перемещение, чем первое: она сама держала флакон, но он ей не понадобился; это служило доказательством того, что воздух и солнце вернули ей некоторые силы.

В то время как ее переносили на кровать, я играл в гостиной мелодию Шуберта, а когда закончил, миссис Браун пришла мне сказать от ее имени, чтобы я продолжал играть. В первый раз с того ужасного вечера, когда музыка ее чуть не убила, она слышала музыку. Я играл по ее просьбе и, когда пришел к ней, нашел ее почти в исступлении.

"Ах, вы не представляете, Амори, — сказала она мне, — что эта ужасная болезнь, беспокоя так всех вас, имеет удивительную сладость для меня: мне кажется, что мои чувства не только стали вдвое сильнее, но пробудили во мне другие ощущения, прежде не существовавшие, — ощущения души, если это можно так назвать.