Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

Я принес ей то, что она просила. Но, как я и предвидел, она была слишком слаба; хоть я и поддерживал ее, голова у нее кружилась, перо выпало из пальцев, и она упала на подушки.

"Вы правы, Амори, — сказала она через мгновение. — Я не могу писать. Пишите вы, а я буду диктовать ".

Я взял перо и, полный тревоги, с холодным потом на лбу, приготовился писать.

Она же начала диктовать план нашей совместной жизни, который она обдумывала час за часом.

А завтра г-н д'Авриньи хочет созвать консилиум, так как отец не доверяет себе самому как врачу. Консилиум — это шесть человек, одетых в черное, шесть судей, которые торжественно придут, чтобы вынести приговор бедной невинной больной — жизнь или смерть. Ужасный суд, берущий на себя смелость угадать Божью волю!

Я попросил, чтобы меня предупредили, как только они придут. Они не будут осматривать Мадлен, так как г-н д Авриньи боится, как бы их появление не лишило бедную больную ее заблуждений.

Они не будут знать, что речь идет о дочери их собрата. Господин д Авриньи опасается, что из жалости они скроют от него истину.

Я же собираюсь присутствовать на этом консилиуме, спрятавшись за портьерой. Ни отец, ни врачи не будут знать об этом.

Вчера я спросил у него, с какой целою он решился на этот консилиум.

"Здесь нет цели, — ответил он, — есть только надежда ".

"Какова же надежда?" — продолжал я спрашивать, тотчас цепляясь за эти слова, как потерпевший кораблекрушение за обломок доски.

"Может быть, я ошибся или в болезни, или в лечении. Именно поэтому я созвал тех, кто следует методам, которые я порицаю. Дай Бог, если они превзойдут меня в познаниях, дай Бог, если они меня унизят, дай Бог, если они меня раздавят, дай Бог, если, наконец, они решат, что я невежественнее сельского цирюльника.

И тогда, клянусь вам, Амори, я буду рад моему ничтожеству.

Пусть один из них вернет мне дочь, а вам невесту. Я не собираюсь походить на тех пациентов, что обещают исцелителю половину своего состояния, а излечившись, посылают с лакеем двадцать пять луидоров. Нет, спасителю моей дочери я скажу: "Вы бог медицины, вы всемогущий исцелитель, вам принадлежат эти пациенты, эти почести, эти титулы, эти награды, эта слава; я украл все это у вас, только вы заслуживаете всего этого".

Но, увы, — добавил он после горестного молчания, качая головой, — боюсь, что я не ошибся ".

Мадлен просыпается; я иду к ней. До завтра.

Сегодня утром в десять часов Жозеф зашел предупредить, что доктора собрались в кабинете г-на д \Авриньи.

Я тотчас прошел в библиотеку и там, спрятавшись за стеклянной дверью, убедился, что могу все слышать и видеть.

Они собрались там, знаменитости медицины, князья науки, носители шести имен, равных которым нет во всей Европе; однако, когда вошел г-н д'Авриньи, они склонились перед ним, как подданные перед королем.

На первый взгляд он казался совершенно спокойным, но я, вот уже два месяца видя его постоянно занятым врачеванием, заметил по стиснутым зубам и изменившемуся голосу его скрытое волнение.

Господин д'Авриньи заговорил; он изложил им, по какой причине он их созвал, рассказал им о смерти матери Мадлен, о болезненности девочки в детстве, о тех предосторожностях, какие он принимал при ее взрослении, о своих опасениях, когда приблизился возраст страстей, о любви Мадлен ко мне; он рассказал все это, ни разу не упомянув ее или мое имя.

Он рассказал о колебаниях отца, у которого просят руку его дочери, о вспышках болезни, жертвой которых она едва не стала, и я с ужасом почувствовал, что приближается роковая минута и он начнет обвинять меня. Наконец, он рассказал о последней катастрофе, угрожающей жизни больной, за которую он борется со дня ее рождения.

О, признаюсь, я вынужден был опереться о стену. Но он не обвинял меня, он просто изложил факты.

Затем, после истории больной, он поведал историю болезни, прослеживая ее во всех фазах, анализируя во всех проявлениях, показывая им развитие смерти в груди Мадлен, делая, если можно так сказать, вскрытие своей живой дочери, и все это с такой силой, с такой четкостью, что даже я, абсолютно чуждый этой науке, с ужасом смог увидеть, как прогрессировало разрушение.

Боже мой! Несчастный отец! Он увидел, угадал все это и смог это перенести.

Каждое его слово собравшиеся выслушивали с необычайным вниманием, описание каждой фазы болезни встречали бесконечными похвалами его наблюдательности.

Когда он завершил разбор собственных мучений, когда он шаг за шагом описал тревоги, связанные с болезнью его ребенка, когда он дал точный перечень страданий, убивающих нас троих, они назвали его своим учителем и своим королем.

Это действительно так! Какое глубокомыслие! От него ничто не ускользнуло, ничто! Это чудо исследования! Он увидел все так, как увидел бы сам Бог.

А он тем временем вытирал пот со лба, ибо последняя надежда уходила: было ясно, что он не ошибся.

Но, если он не заблуждается в анализе появления, течения и развития болезни, может быть, он ошибся в избранном пути лечения?

Он заговорил о средствах, примененных в борьбе с недугом. Он перечислил способы лечения, заимствованные в познаниях других и найденные им самим. Он назвал приемы, использованные им для борьбы с хроническим туберкулезом. Что еще можно было сделать?

Он думал об одном лекарстве, но оно оказалось слишком сильным; он подумал о другом, но оно оказалось слишком слабым. Он обращался к своим собратьям, поскольку считал, что приблизился к той непреодолимой стене, которая ограничивает человеческое знание.

На мгновение ученые мужи замолчали, и я увидел проблеск надежды на лице г-на д Авриньи.

Вне всякого сомнения, он ошибся; разумеется, он не знал надежного средства, и сейчас его ученые собратья, прослушав его детальный анализ, смогут предложить простое и действенное лекарство для спасения его дочери… Вот почему они молчали и сосредоточенно размышляли.

Но, увы, это было молчание, вызванное восхищением и удивлением, и вскоре похвалы возобновились, еще более цветистые и устрашающие в своей безнадежности.

Господин д ’Авринъи — слава французской медицинской науки.