Александр Дюма - Дюма. Том 46. Сесиль. Амори. Фернанда

^Видите, Амори, вы напрасно настаивали на вашем дежурстве, — сказал он холодно. — Я хорошо знаю, что в двадцать четыре года сон нужен больше, чем в шестьдесят. Идите отдыхать, мой друг. Я подежурю ".

В его словах не было ни язвительности, ни насмешки, скорее наоборот — отеческое сочувствие к моей слабости. И все-таки, не знаю почему, я почувствовал в сердце глухое раздражение и неожиданную глубокую ревность.

Он мне кажется сверхъестественным существом, стоящим между человеком и Богом. Он не подвластен никаким земным страстям, он не нуждается ни в еде, ни во сне. В этом месяце он ни разу не прилег на свою кровать; он постоянно начеку, он все время бдит, задумчивый, печальный, ищущий.

Этот человек словно сделан из железа!

Я не захотел подниматься к себе, спустился в сад и сел на скамью, где мы когда-то сидели с Мадлен.

Мельчайшие события той ночи возникли в моей памяти.

На фасаде дома тускло светилось единственное окно: то было окно в комнате Мадлен.

Я смотрел на этот дрожащий слабый свет, сравнивая с ним ту жизнь, что еще теплится в теле моей любимой, как вдруг свет угас. Я содрогнулся, оставшись в полной темноте.

Не было ли это отражением моей собственной судьбы?

Уходит единственный луч света, освещавший тьму моей жизни.

Заливаясь слезами, я вернулся в свою комнату".

Амори — Антуанетте

"Я ошибался, Антуанетта. Господин д Авриньи, как и я, имеет минуты усталости и отчаяния. Сегодня утром я вошел в его кабинет и увидел, что он сидит за письменным столом, положив голову на руки.

Я подумал, что он спит, и подошел к нему, чувствуя смущение оттого, что обнаружил в этом человеке нечто человеческое; но нет, услышав шаги, он поднял голову, и я увидел слезы, текущие по его лицу.

Я почувствовал, что у меня сжалось сердце. Впервые я видел его слезы.

Пока он казался спокойным, я верил, что есть надежда.

"О, значит, всякая надежда спасти ее исчезла! — воскликнул я. — Ивы больше не знаете ни одного средства, не можете придумать ни одного лекарства?!"

"Ни единого, — ответил он. — Вчера я составил новое лекарство, но оно столь же бесполезно, как и прежние. Ах, что такое наука? — продолжал он, вставая и широко шагая по кабинету. — Это тень, это слово. Если бы речь шла о том, чтобы продлить жизнь старику, которого сами годы влекут к смерти, оживить кровь, обедненную возрастом; если бы речь шла, например, обо мне, тогда можно было бы постичь беспомощность человека в борьбе с природой, в борьбе против небытия. Но нет, надо спасти дитя, рожденное вчера, надо спасти жизнь совсем юную, совсем новую, которая просит только одного — позволить ей продолжать свое существование; ее нужно вырвать у болезни, а я не могу, я не могу!"

И бедный отец в отчаянии ломал себе руки, а я, упав в кресло, смотрел на него неподвижно и безмолвно, столь же беспомощный в своем невежестве, как он — в своем знании.

"И все же, — продолжал он, словно обращаясь к самому себе, — если бы все, кто занимается искусством врачевания, выполняли свой долг и работали так же, как я, наука продвинулась бы дальше. Трусы! Но в ее нынешнем состоянии для чего она нужна? Неужели только для того, чтобы сообщить мне, что через неделю моя дочь умрет?"

Я глухо вскрикнул.

"Нет! — воскликнул он с чувством, похожим на бешенство. — Нет, я спасу ее, я найду эликсир, зелье, секрет бессмертия наконец; даже если потребуется приготовить его из собственной крови, я найду это средство, и она не умрет, она не может умереть!"

Я подошел к нему и заключил его в свои объятия, поскольку мне показалось, что он сейчас упадет.

"Послушай, Амори, — сказал он. — Две мысли постоянно преследуют меня, и я боюсь, что сойду с ума. Первая: если бы мы могли сейчас же, без толчков, без утомления перевезти Мадлен в более мягкий климат, в Ниццу, на Мадейру или в Пальму, она осталась бы жива.

Почему же Бог, дав отцам божественную любовь, не дал им власть, равную этой любви, власть диктовать времени, преодолевать пространство, сотрясать землю. Боже, несправедливо и кощунственно, что им не дана такая сила.

Другая мысль преследует меня: может быть, через день после смерти моей дочери кто-нибудь найдет или я сам открою лекарство от болезни, которая ее убила.

И если я найду его, знаешь, Амори, я никому об этом не скажу: какое мне дело до дочерей других! Их отцы не должны были позволить умереть моей ".

В эту минуту вошла миссис Браун и сообщила г-ну д ’Ав-риньи, что Мадлен проснулась.

И я увидел, Антуанетта, удивительную вещь: власть этого человека над самим собой. Усилием воли искаженные черты его лица приобрели обычное спокойствие.

Только с каждым днем это спокойствие становилось все более угрюмым.

Он спустился вниз, спросив меня, не последую ли я за ним.

Но я не обладаю такой волевой твердостью.

Мне требуется гораздо больше времени, чтобы успокоиться. Поэтому я провел в кабинете около получаса, чтобы придать моему лицу сколько-нибудь безмятежное выражение.

В эти полчаса я и пишу Вам, дорогая Антуанетта".

Амори — Антуанетте

"Какого ангела теряет земля!

Сегодня утром я долго смотрел на Мадлен: любовался ее длинными белокурыми волосами, разметавшимися по подушке, жемчужной белизной ее кожи, ее большими грустными глазами. Она прекрасна той неземной красотой, какую придают человеку последние отблески жизни, и я говорил себе: "Этот голос, этот взгляд, эта глубокая любовь, скрытая в ее улыбке, разве это не душа? Что, если не душа? Разве может умереть душа?"

И все-таки она умирает!

И эта уходящая прелесть не будет моей, как не была никогда! И в день последнего суда ангел, который призовет Мадлен, чтобы она стала таким же ангелом, не произнесет так и не полученное ею мое имя.

Бедное дитя, она уже понимает, что гаснет солнце ее дней, печальные предчувствия тревожат ее. Сегодня утром, остановившись у дверей ее комнаты, как я обычно это делаю, чтобы собраться с силами, я услышал, как она говорит г-ну д Авриньи своим нежным детским голосом:

"Я чувствую себя очень плохо!.. Но ты меня спасешь, отец, не правда ли? Ты ведь знаешь, если я умру, он тоже умрет ", — добавила она тихо.