Александр Дюма - Дюма. Том 45. Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии

— Перестаньте, не сомневаюсь, вы и так будете великолепны.

— Я сделаю все возможное, но, честное слово, предпочел бы драться сегодня вечером под уличным фонарем, как караульный солдат, чем вставать завтра в такую рань. Вам, мой дорогой, не надо писать завещание, поэтому идите спать, идите и примите мои извинения за этого господина.

— Покидаю вас, дорогой Оливье, чтобы вы посвятили все свое время себе. У вас есть какие-нибудь другие указания для меня?

— Да, кстати, мне ведь нужны два секунданта, зайдите в клуб и предупредите Альфреда де Нерваля, что я рассчитываю на него. Это не будет ему очень в тягость: он играет как раз до этого времени, и этим все сказано. И потом нам будет нужен — честное слово, не знаю, как я это мог забыть? — доктор. Я не хочу, если нанесу этому господину удар шпагой, зализывать его рану — предпочитаю пустить ему кровь.

— Вы кому-нибудь отдаете предпочтение?

— В каком смысле?

— Я имею в виду доктора.

— Нет, я всех их одинаково опасаюсь.

— Возьмите Фабьена, это же ваш врач? И мой тоже, он с удовольствием окажет нам эту услугу.

— Пусть так. Лишь бы у него не было осложнений с королем, так как, знаете, его только что взяли ко двору как дежурного врача.

— Будьте спокойны, он об этом даже не подумает.

— Верю, это отличный малый, извинитесь перед ним за меня, ведь ему придется вставать так рано.

— Ба! Да он к этому привык.

— При родах, а не на дуэли. Надо же, я болтаю как сорока и держу вас на улице, на ногах, тогда как вы должны быть в постели. Идите спать, дорогой мой, идите спать.

— Ну что ж, до свидания, и будьте мужественны!

— Э! Слово чести, уверяю вас, я об этом и не думаю, — сказал Оливье, зевая во весь рот, — по правде говоря, вы даже не представляете, насколько мне противно драться с этим пройдохой.

И с этими словами Оливье ушел к себе, а я отправился в клуб и к Фабьену.

Подав Оливье руку при расставании, я почувствовал, как от нервного возбуждения дрожала его рука.

Я ничего не понимал: он едва ли не славился как дуэлянт, почему же эта дуэль так его беспокоит?

И все же моя уверенность в нем по поводу следующего дня не стала меньше.

Я поспешил к доктору, а оттуда в клуб.

Альфред пообещал не ложиться, а Фабьен — встать с постели в нужное время: оба должны были быть у Оливье без четверти пять.

В половине пятого я прибыл к нему, чтобы сказать, что все сделано согласно его указаниям.

Я застал его сидящим за столом: он заканчивал несколько писем.

Он так и не ложился.

— Ну, дорогой Оливье, как вы себя чувствуете? — спросил я.

— О, очень плохо, я не в себе: вы видите перед собой самого усталого на земле человека. Как я и предполагал, у меня не было и минуты поспать. Видите, в камине горит огонь, а я никак не могу согреться. На улице холодно?

— Нет, но сыро и туманно.

— Вы увидите, нам еще так повезет, что пойдет проливной дождь. Драться под дождем, когда ноги в грязи, ужасно забавно! Если бы этот человек не был невежей, мы отложили бы дуэль на более позднее время или перенесли ее в укрытие; теперь же он может быть спокоен, потому что с ним все ясно — я его избавлю от желания искать со мной ссоры второй раз, обещаю вам это.

— Да что вы! Вы так об этом говорите, будто уверены, что убьете его.

— О! Знаете, никогда нельзя быть уверенным, что убил противника, только врачи могут поручиться за это. Не так ли, Фабьен? — добавил Оливье, улыбнувшись и протягивая руку входящему доктору. — Я нанесу ему отличный удар шпагой, вот и все.

— Такой, как вы нанесли накануне вашего отъезда на Гваделупу португальскому офицеру, которого я с трудом вытащил с того света, не так ли? — спросил Фабьен.

— А, тот? Тогда было другое дело. Тот выбрал месяц май и, вместо того чтобы нахально выкрикнуть час дуэли, вежливо попросил меня назначить время поединка. Мой дорогой, представляете себе, это была увеселительная прогулка. Мы дрались в Монморанси в прекрасный день, в одиннадцать утра. Вы помните, Фабьен? В кустарнике рядом с нами пела славка, а я обожаю птиц. Все время, пока мы дрались, я слушал, как поет эта славка. Она улетела только тогда, когда вы пошли к моему упавшему противнику. А как он красиво упал, послав мне рукой приветствие, правда, Фабьен? Португалец был очень воспитанный человек. Увидите, этот упадет, как бык, забрызгав меня грязью.

— Послушайте, дорогой Оливье, — сказал я ему, — вы что же, святой Георгий, чтобы знать все заранее?

— Нет, я стреляю довольно плохо, но у меня крепкая рука, и на поле боя я чертовски хладнокровен. Кстати, на этот раз я имею дело с трусом.

— С трусом… вызвавшим вас на дуэль?

— Это обстоятельство ничего не значит, наоборот, оно лишь подтверждает мое убеждение. Вы прекрасно видели, что, вместо того чтобы спокойно прислать своих секундантов, как это делается в хорошем обществе, он побеспокоился лично оскорбить меня. И еще, разве он не проходил дважды мимо, ничего не предпринимая, только не спуская с меня глаз. Потом, увидев, что я ухожу, принял это за мой испуг и только тогда проявил смелость. Этому человеку надо подраться на дуэли с кем-то из высшего света, чтобы реабилитировать себя. Он предлагает мне не дуэль, а сделку. В конце концов вы увидите все на поле боя… А, вот наконец и Нерваль, я уж думал, что он не придет.

— Я не виноват, дорогой, — входя, сказал вновь прибывший, — впрочем, я не опоздал. — Он достал из кармана часы и продолжал: — Пять часов. Вообразите, я выиграл у Вальжюзона что-то около тридцати тысяч франков, и мне нужно было дать ему возможность отыграться, пока его проигрыш не снизился до десяти тысяч. Итак, ты дерешься?

— О Боже мой, да!

— Александр пришел и сказал мне об этом в ту минуту, когда я проиграл две сотни луидоров и потому плохо слушал. Разве ты не взял бы двадцать девять, открывая козырную карту и имея первый ход?

— Конечно, взял бы.

— Так вот, я открыл пятерку треф; этот болван Ларри, который тасовал карты, сдал тройку себе и сделал глупость, как все, что он делает, поскольку туза и короля он сдал другому. Я уже проиграл десять тысяч франков, когда мне пришла хорошая идея отыграться в экарте с Вальжюзоном, — таким образом, я ничего не потерял, но и не выиграл. Вы не играете, Фабьен?

— Нет.

— И хорошо делаете, не знаю ничего глупее, чем игра. Это дурная привычка — я хотел бы избавиться от нее. Нет ли для этого какого-либо лекарства, доктор, но приятного лекарства, морального лекарства в соединении с хорошим гигиеническим режимом? К слову сказать, мой дорогой, где этот негодяй д’Арвиль отыскал своего ужасного повара? Не иначе как у какого-нибудь конституционного министра. Вчера он подал нам обед, который никто не мог есть. Ты, верно, пронюхал об этом и хорошо сделал, что не пришел. Ах, да, где ты дерешься?