Александр Дюма - Дюма. Том 45. Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии

— Антонио Малаец! Да здравствует Антонио!

Только несколько негров вздрогнули и приподнялись — это были малагасийцы, волофы, зангебарцы, в молодости слышавшие такой свист и не забывшие его.

Одного из этих вставших, красивого молодого негра, можно было бы принять за дитя чистейшей кавказской расы, если бы не темный цвет лица; шум нарушил его раздумья; посмотрев, что происходит, он снова развалился на камне и с презрением, по силе равным робости остальных рабов, пробормотал:

— Антонио Малаец!

Антонио в три прыжка своих длинных ног очутился в центре круга; потом, перепрыгнув через очаг, уселся с другой стороны, поджав ноги, как сидят портные.

— Антонио, песню! Спой песню! — закричали все.

Вопреки обыкновению виртуозов, гордых своим мастерством, Антонио не заставил себя упрашивать; он вытащил из-под лангути варган, поднес инструмент к губам, извлек несколько звуков, как бы исполняя своеобразную прелюдию; затем, сопровождая слова причудливыми жестами, он спел такую песню:

Уз так мала моя домиска,

II

III

Читателю следовало бы пожить среди этой породы людей, простых и неразвитых, на которых любая мелочь производит сильное впечатление, чтобы иметь представление 0 том, как подействовала на них песня Антонио, несмотря на бедные рифмы и убогое содержание. Первый и второй куплеты завершились под взрывы смеха и рукоплескания. После третьего раздались восторженные крики «браво» и «ура». И только молодой негр, ранее выказавший Антонио свое презрение, с отвращением пожал плечами.

Что же касается Антонио, то, вместо того чтобы упиваться своим успехом, как следовало бы ожидать, и важничать после рукоплесканий, он оперся локтями о колени, опустил голову на ладони и, казалось, глубоко задумался. Тогда, поскольку он был признан как душа общества, уныние вновь овладело присутствующими. Малайца снова стали упрашивать, чтобы он рассказал что-нибудь или спел еще одну песню. Но Антонио сделал вид, что не слышит, и, несмотря на самые настойчивые просьбы, упрямо молчал.

Наконец один из тех, кто сидел ближе всех к нему, хлопнул его по плечу:

— Что с тобой, Малаец, ты мертв?

— Нет, — ответил Антонио, — я жив.

— А что ты делаешь?

— Я думаю.

— О чем?

— Я думаю, что время берлока — хорошее время. Когда Господь Бог гасит солнце и настает час берлока, каждый работает с удовольствием, потому что каждый работает для себя; правда, есть и лентяи — они курят и теряют время, как, например, ты, Тукал, или лакомки — они забавляются тем, что жарят бананы, вроде тебя, Камбеба. Но, как я уже сказал, некоторые работают. Ты, Бобр, делаешь стулья, ты, Папаша, — деревянные ложки, ты, Назим, бездельничаешь.

— Назим делает то, что хочет, — заявил молодой негр. — Назим — Олень Анжуана, как Лайза — Лев Анжуана, и, что бы ни делали львы и олени, змеям нечего туда совать нос.

Антонио прикусил губу и после минуты молчания, когда, казалось, еще звенел голос молодого негра, продолжал:

— Я уже сказал вам, что вечер — хорошее время, но чтобы работа не была утомительной для тебя, Бобр, и для тебя, Папаша, чтобы дым табака был тебе приятен, Тукал, чтобы ты не заснул, пока жарится твой банан, Камбеба, нужно, чтобы кто-то рассказывал вам истории или пел песенки.

— Это правда, — сказал Бобр, — Антонио знает занятные истории и поет забавные песни.

— Но если Антонио не поет песни и ничего не рассказывает, — продолжал Малаец, — что тогда происходит? Да, нее спят — устали целую неделю работать. Тогда нет и берлока: ты, Бобр, перестаешь мастерить бамбуковые стулья, ты, Папаша, не делаешь деревянных ложек, у тебя, Тукал, тенет трубка, а у тебя, Камбеба, не жарится банан, не правда ли?

— Правда, — хором ответили все, а не только те рабы, кого назвал Антонио. Лишь Назим хранил презрительное молчание.

— Тогда вы должны быть благодарны тому, кто рассказывает вам занятные истории, чтобы вы не заснули, поет вам забавные песни, чтобы рассмешить вас.

— Спасибо, Антонио, спасибо! — послышалось отовсюду.

— Кроме Антонио, кто может рассказать вам что-нибудь?

— Лайза; Лайза тоже знает очень занятные истории.

— Да, но его истории наводят на вас ужас.

— Это правда, — согласились негры.

— А кроме Антонио, кто может спеть вам песни?

— Назим; Назим знает очень забавные песни.

— Да, но от его песен вы плачете.

— Это правда, — откликнулись негры.

— Значит, один лишь Антонио знает песни и истории, которые вас смешат.

— Это тоже правда, — подтвердили негры.

— А кто пел вам песенку четыре дня тому назад?

— Ты, Малаец.

— Кто рассказал вам историю три дня тому назад?

— Ты, Малаец.

— Кто пел вам песню позавчера?

— Ты, Малаец.

— А кто вчера позабавил вас историей?

— Ты, Малаец.

— Ну, а кто сегодня спел вам песню и собирается рассказать историю?

— Ты, Малаец, как всегда ты.

— Значит, благодаря мне вы развлекаетесь за работой, получаете больше удовольствия от курения и не спите, пока жарятся ваши бананы. А так как я не могу ничего делать, потому что жертвую собой для вас, было бы справедливо, чтобы за мои труды мне что-нибудь дали.

Справедливость этого замечания поразила всех, однако же долг историка — говорить только правду, и это заставляет нас признать, что лишь несколько голосов, вырвавшихся из самых наивных сердец в этом собрании, ответили согласием.

— Так, значит, — продолжал Антонио, — будет справедливо, если Тукал даст мне немного табаку, чтобы я мог курить в своей хижине, не так ли, Камбеба?

— Это справедливо! — вскричал Камбеба в восторге от того, что налогом облагается не он, а кто-то другой.

И Тукалу пришлось разделить свой табак с Антонио.

— Кроме того, — продолжал Антонио, — я потерял свою деревянную ложку. У меня нет денег, чтобы купить другую, ведь, вместо того чтобы работать, я пел песни и рассказывал вам истории, поэтому было бы справедливо, если бы Папаша дал мне ложку, чтобы я мог есть похлебку. Правда, Тукал?

— Это справедливо! — воскликнул Тукал, в восхищении от того, что Антонио берет налог не только с него.