Александр Дюма - Дюма. Том 45. Жорж. Корсиканские братья. Габриел Ламбер. Метр Адам из Калабрии

Во время этих поисков Лайза вышел, но вскоре вернулся, неся на плечах дикого кабана, и бросил его возле очага.

— Вот, друзья, я подумал о вас, берите и разделите на всех.

Этот щедрый подарок взволновал сердца негров, тронул в них самые чувствительные струны — аппетит и восторженность. Все окружили тушу и принялись, каждый на свой лад, выражать свой восторг.

— О, какой хороший ужин будет у нас сегодня, — сказал малабарец.

— Он черный, как мозамбикец, — сказал малагасиец.

— Он жирный, как малагасиец, — сказал мозамбикец.

Но, как легко представить, восхищение — чувство слишком возвышенное, и оно вскоре уступило место обыкновенному делу: в одно мгновение туша животного была разделана, часть мяса оставили на следующий день, а остальное разрезали на довольно тонкие ломти, которые положили на угли, и более толстые куски, которые стали жарить на огне.

Тут негры заняли свои прежние места, лица их повеселели: каждый предвкушал хороший ужин. Один Камбеба стоял в углу, печальный и одинокий.

— Что ты там делаешь, Камбеба? — спросил Лайза.

— Я ничего не делаю, папа Лайза, — грустно ответил Камбеба.

Как известно каждому, «папа» — это почетный титул у негров, и все негры плантации, от самого юного до самого старого, так называли Лайзу.

— Тебе все еще больно, ведь тебя повесили за пояс? — спросил негр.

— О нет, папа, я ведь не такой неженка.

— Так тебя что-нибудь огорчило?

На этот раз Камбеба молча кивнул в знак согласия.

— И что тебя огорчило? — спросил Лайза.

— Антонио взял мой банан, я украл его для своей больной жены, и ей теперь нечего есть.

— Ну, так дай ей кусок этого дикого кабана.

— Она не может есть мяса, не может, папа Лайза.

— Ну-ка! Кто здесь даст мне банан? — громко спросил Лайза.

Из-под золы чудесным образом была вытащена по крайней мере дюжина бананов. Лайза выбрал самый лучший и передал его Камбебе, тот схватил его и убежал, не успев даже поблагодарить. Повернувшись к Папаше, которому принадлежал этот банан, Лайза сказал:

— Ты не прогадаешь, Папаша: вместо банана получишь порцию мяса, предназначавшуюся Антонио.

— А я, — нагло спросил Антонио, — что получу я?

— Ты уже получил банан, ведь ты его украл у Камбебы.

— Но он пропал, — заявил Малаец.

— Это меня не касается, — сказал Лайза.

— Верно! — отозвались негры. — Краденое добро никогда не идет на пользу.

Малаец встал, злобно посмотрел на людей, которые только что одобряли его издевательства, а теперь согласились его наказать, и вышел из-под навеса.

— Брат, — сказал Лайзе Назим, — берегись, я его знаю, он сыграет с тобой дурную шутку.

— Позаботься о себе, Назим, напасть на меня он не осмелится.

— Ну хорошо! Значит, я буду охранять тебя, а ты меня, — сказал Назим. — Но сейчас дело не в этом, нам с тобой нужно поговорить наедине.

— Да, но не здесь.

— Давай выйдем.

— Чуть позже: как только все сядут ужинать, никто не обратит на нас внимания.

— Ты прав, брат.

И оба негра принялись тихо разговаривать о чем-то незначительном, но, как только ломтики мяса и филейные куски поджарились, они воспользовались суетой, которая всегда предшествует еде, приправленной хорошим аппетитом, и вышли один за другим, причем, как предвидел Лайза, никто, казалось, даже не заметил их исчезновения.

Было около десяти часов вечера; безлунная ночь, как обычно в тропических странах в конце лета, сияла звездами; на небе можно было различить некоторые из созвездий: Малую Медведицу, Орион и Плеяды — знакомые нам с детства, но расположенные совсем не так, как мы привыкли их видеть, и поэтому европейцу даже трудно было бы их узнать; зато среди них блистал Южный Крест, невидимый в нашем северном полушарии. Безмолвие ночи нарушалось только шорохом, который издавали, грызя кору деревьев, многочисленные тенреки, населяющие районы Черной реки. Слышалось пение голубых славок, а также фонди-джала, этих малиновок и соловьев Мадагаскара, и почти неразличимый шелест уже высохшей травы, ломающейся под ногами двух братьев.

Они шли молча, время от времени тревожно осматриваясь, останавливаясь и прислушиваясь, затем продолжали путь; наконец, дойдя до самых густых зарослей, они вошли в маленькую бамбуковую рощу и остановились посреди нее, снова прислушиваясь и оглядываясь вокруг. Результат этого наблюдения несомненно успокоил их; удовлетворенно переглянувшись, они сели у подножия дикого бананового дерева, которое простирало свои широкие листья, подобно роскошному вееру, среди тонких стеблей окружавшего его тростника.

Первым заговорил Назим.

— Ну, так что же, брат? — нетерпеливо спросил он Лайзу, недавно призывавшего его к сдержанности при посторонних.

— А ты не изменил своего решения, Назим? — спросил Лайза.

— Я тверд как никогда. Видишь ли, здесь я просто умру. До сих пор я, Назим, сын вождя и твой брат, не изменял принятому решению работать; но я устал от этой жалкой жизни и должен вернуться на Анжуан или умереть.

Лайза вздохнул.

— Анжуан далеко отсюда, — сказал он.

— Ну, и что же? — упорствовал Назим.

— Сейчас как раз время дождей.

— Тем быстрее погонит нас ветер.

— А если лодка опрокинется?

— Мы будем плыть, пока хватит сил, а когда не сможем больше плыть, в последний раз посмотрим на небо, где нас ожидает Великий Дух, обнимемся и утонем.

— Увы! — сказал Лайза.

— Это лучше, чем быть рабом, — возразил Назим.

— Значит, ты хочешь покинуть Иль-де-Франс?

— Хочу.

— С риском для жизни?

— С риском для жизни.

— Десять шансов против одного, что ты не доберешься до Анжуана.

— Но зато есть один шанс против десяти, что я туда доберусь.

— Хорошо, — сказал Лайза, — пусть будет по-твоему, брат. Однако же подумай еще.

— Два года я уже думаю. Когда вождь монгаллов взял меня в бою в плен, как за четыре года до того взял в плен и тебя, и продал меня капитану-работорговцу, как был продан и ты, я сразу решился! Я был в цепях и попытался задушить себя этими цепями. Меня приковали к трюму. Тогда я решил разбить себе голову о борт корабля. Мне под голову положили соломы; тогда я начал голодовку; мне открыли рот, но не могли заставить меня есть, зато заставили пить. Затем высадили здесь: от меня нужно было избавиться поскорее, и я был продан за полцены, но все же достаточно дорого; тут я решил броситься с первого же утеса, на который мне удастся взобраться. И вдруг услышал твой голос, брат, ощутил твое сердце радом с моим, твои губы на моих губах и почувствовал себя таким счастливым, что решил, будто смогу жить. Так продолжалось год. А потом, прости меня, брат, одной твоей дружбы мне стало мало. Я вспомнил наш остров, вспомнил отца, вспомнил Зирну. Работа показалась мне крайне тяжелой, потом унизительной, а потом и нестерпимой. Тогда я сказал тебе, что хочу бежать, вернуться на Анжуан, увидеть Зирну, увидеть отца, а ты, ты, как всегда, был добр, ты говорил мне: «Отдохни, Назим, ты ослаб, я буду работать за тебя, я сильный». И ты стал каждый вечер выходить на работу, вот уже четыре дня ты работал, пока я отдыхал. Правда, Лайза?