Александр Дюма - А. Дюма. Собрание сочинений. Том 38. Красный сфинкс. Голубка

Граф де Море поклонился. Герцог, чьим заветным чаяниям польстило обещание Гастона, ответил:

— Вот слова, сказанные не впустую, монсеньер. Как только представится случай, ваше высочество убедится, что у меня хорошая память.

В эту минуту появившийся из боковой двери придверник тихонько сказал несколько слов госпоже вдовствующей герцогине де Лонгвиль, и она тотчас вышла в эту же дверь.

Мужчины столпились вокруг Месье. Уверенность в предстоящей войне — ибо ясно было, что Савоец не даст снять блокаду Казаля, испанцы не отдадут Монферрат и Фердинанд будет препятствовать тому, чтобы герцог Неверский утвердился в Мантуе, — делала Месье весьма значительной фигурой. Немыслимо было, чтобы подобная кампания состоялась без него; а высокий пост в армии позволит ему распоряжаться не одной прекрасной командной должностью.

Придверник через мгновение появился снова и что-то тихо сказал принцессе Марии; она вышла вместе с ним в ту же дверь, что и г-жа де Лонгвиль.

Госпожа де Комбале, стоявшая около принцессы, вздрогнула, расслышав имя Вотье. Как мы помним, Вотье был тайным поверенным королевы-матери.

Через пять минут тот же придверник пригласил монсеньера Гастона присоединиться к вдовствующей герцогине де Лонгвиль и принцессе Марии.

— Господа, — сказал принц, поклонившись собеседникам, — не забывайте, что я ничего не знаю, что я стремлюсь к единственной цели на свете — быть рыцарем принцессы Марии и что, будучи ничем, я ничего никому не обещал!

С этими словами, надев шляпу, он удалился подпрыгивающей походкой, заложив, по обыкновению, руки в карманы штанов.

Едва он скрылся, как граф де Море, воспользовавшись всеобщим изумлением от последовательного исчезновения вдовствующей герцогини де Лонгвиль, принцессы Марии и его королевского высочества Месье, пересек гостиную, подошел к Изабелле де Лотрек и, склонившись перед покрасневшей от смущения девушкой, сказал:

— Мадемуазель, будьте твердо уверены в том, что на свете есть человек, давший в ту ночь, когда он встретился с вами, не видя вас, клятву принадлежать вам в жизни и в смерти; сегодня, увидев вас, он повторяет свою клятву. Этот человек — граф де Море.

И не ожидая ответа девушки, еще больше покрасневшей и еще сильнее смущенной, он, почтительно поклонившись, вышел.

Проходя темным коридором в едва освещенную (как было обычно в ту эпоху) переднюю, граф де Море почувствовал, что его берут под руку; затем по его лицу пронеслось обжигающее дыхание, исходившее из-под черного капюшона, подбитого розовым атласом, и чей-то голос с мягким упреком произнес:

— Итак, бедная Марина принесена в жертву.

Он узнал голос, но еще больше — жаркое дыхание г-жи де Фаржи, уже однажды, в гостинице "Крашеная борода", на миг коснувшееся его лица.

— Граф де Море от нее ускользает, это правда, — сказал он, склоняясь к этому ненасытному дыханию, исходящему, казалось, из уст самой Венеры — Астарты, — но…

— Но что? — спросила спутница, поднявшись на цыпочки, так что, несмотря на темноту, молодой человек смог различить под капюшоном глаза, сверкающие, как два черных алмаза, и зубы, подобные нитке жемчуга.

— Но, — продолжал граф де Море, — ей остается Жакелино, и если она этим удовольствуется…

— Она этим удовольствуется, — сказала чаровница.

И тут же молодой человек ощутил на своих губах острый и сладкий укус той любви, какую античность, имевшая название для каждого предмета и имя для каждого чувства, звала словом "эрос".

В то время как, едва держась на ногах от страстной дрожи, пробежавшей по его венам и, казалось, заставившей всю кровь до последней капли прихлынуть к сердцу, Антуан де Бурбон, зажмурясь, с полуоткрытым ртом и откинутой назад головой прижался к стене, издав вздох, похожий на жалобу, прекрасная Марина высвободила свою руку и, легкая, как птица Венеры, юркнула в портшез, сказав:

— В Лувр.

— Ей-Богу, — сказал граф де Море, отделяясь от стены, куда он, казалось, врос, — да здравствует Франция, страна любовных связей! В них, по крайней мере, есть разнообразие. Всего две недели как я вернулся, а я уже связан с тремя женщинами, хотя на самом деле люблю только одну. Но, черт возьми, быть сыном Генриха Четвертого не пустяк! И если бы у меня было шесть любовных увлечений вместо трех, я постарался бы достойно их встретить!

Опьяненный, ничего не видя, спотыкаясь, он вышел на крыльцо, подозвал свой портшез и, размышляя об этой тройной любви, велел доставить себя в особняк Монморанси.

Видя, как вдовствующая герцогиня де Лонгвиль, принцесса Мария и монсеньер Гастон скрылись за одной и той же дверью по зову одного и того же слуги, собравшиеся решили, что произошло нечто из ряда вон выходящее, и — то ли из скромности, то ли потому, что часы, пробив одиннадцать, указывали время ухода, — подождав несколько минут, удалились.

Вместе с другими собиралась уйти и г-жа де Комбале, но придверник, поджидавший ее в уже упомянутом нами темном коридоре, тихо сказал ей:

— Госпожа вдовствующая герцогиня будет вам очень обязана, если вы перед уходом заглянете к ней.

С этими словами он открыл дверь маленького будуара, попросив подождать.

Госпожа де Комбале не ошибалась, думая, что услышала имя Вотье.

Вотье действительно был послан к г-же де Лонгвиль, чтобы предупредить ее, что королева-мать с сожалением видит, как два-три визита Гастона Орлеанского к Марии Гонзага превращаются в регулярные и частые.

Поэтому г-жа де Лонгвиль позвала племянницу, желая передать ей слова королевы-матери.

Принцесса Мария, обладавшая искренним и честным характером, предложила немедленно позвать принца и попросить у него объяснений. Вотье хотел удалиться, но вдовствующая герцогиня и принцесса потребовали, чтобы он остался и повторил принцу то, что сказал им.

Мы видели, как принц вышел из гостиной.

Придверник проводил Гастона в кабинет, где его ждали.

Увидя Вотье, он изобразил крайнее удивление, окинул посланца королевы суровым взглядом и, подойдя к нему, спросил:

— Что вы здесь делаете, сударь, и кто вас прислал?

Вотье, несомненно, знал, что гнев королевы был притворным, ибо вместе с ней он прочел совет герцога Савойского, исполняемый в эти минуты, но не знал, насколько Гастон посвящен в эту мнимую распрю, что должна была в глазах всех разъединить мать и сына.

— Монсеньер, — отвечал он, — я всего лишь нижайший слуга королевы, вашей августейшей матери и, следовательно, обязан исполнять ее приказания. Я пришел по ее повелению, чтобы просить госпожу вдовствующую герцогиню де Лонгвиль и госпожу принцессу Марию не поощрять любовь, противоречащую воле короля и королевы-матери.