Александр Дюма - Сальватор. Часть. 1,2

— А… Но… Почему не здесь? — спросил Жан Робер, с таким же отвращением спускавшийся в апартаменты г-жи де Маранд, с каким поначалу он поднимался в голубятню.

— Я хотела, чтобы день окончился для вас так же, как и начался: среди цветов и ароматов.

— О прекрасная Лидия! — вскричал молодой человек, окинув г-жу де Маранд влюбленным взглядом. — Чем вы не аромат и не цветок? Зачем мне куда-то идти, если рядом вы?

— Вам следует во всем мне повиноваться. Я решила, что сегодня вечером вас увенчают лаврами у меня. Идемте же, поэт, или вы останетесь без короны.

Жан Робер осторожно высвободил руку из руки прекрасной волшебницы, подошел к окну и осторожно задернул занавеску.

— А господин де Маранд у себя? — спросил он.

— У себя ли он? — беззаботно переспросила Лидия.

— Вот именно! — подтвердил Жан Робер.

— Ах! — обронила молодая женщина.

— Так как же?

— Я вас жду, вот что… Да-а, уж вас-то пташкой не назовешь: вас недостаточно просто поманить…

— Могу поклясться, Лидия: временами вы меня пугаете.

— Почему?

— Потому что я вас не понимаю.

— Да, верно. И тогда вы про себя думаете: "По правде говоря, эта милая госпожа де Маранд — просто…"

— Не продолжайте, Лидия! Я знаю, что вы не только обворожительны, но благородны и деликатны.

— Однако вы же сомневаетесь… Господин Жан Робер! Угодно ли вам пройти в мои апартаменты, да или нет? Я имею на это право.

— И ваше право — тайна, которая вам не принадлежит?

— Именно так.

— К счастью, как всякую тайну, ее можно разгадать.

— Лишь бы я вам не подсказывала: тогда моя совесть будет спокойна. Начинайте…

— Мне кажется, я уже догадался, Лидия.

— Полноте! — промолвила молодая женщина, широко распахнув глаза, в которых угадывалось скорее сомнение, нежели удивление.

— Да.

— Ну, я вас слушаю.

— Если я правильно угадаю, вы скажете "Это так"?

— Продолжайте.

— Вчера я встретил вашего мужа на аллее, что ведет в Ла Мюэтт.

— Верхом или в коляске?

— Верхом.

— Он был один?

— Я должен отвечать как есть?

— Да, дорогой. Я не ревнива.

Госпожа де Маранд произнесла эти слова с такой искренностью, что в ее правдивости сомневаться не приходилось.

— Нет, он был не один: он сопровождал прелестную амазонку.

— Неужели?

— Разве я вам сообщаю что-то новое?

— Нет, но я не вижу во всем этом тайны.

— Тогда я подумал, что, раз господин де Маранд не стесняется кататься в лесу с чужой женщиной, вы считаете себя вправе делать то, что делаете.

— Я вам не сказала, что считаю себя вправе, я сказала, что имею право.

— Значит, я не угадал?

— Нет.

— Позвольте, Лидия, задать вам вопрос.

— Пожалуйста.

— А вы ответите?

— Пока не знаю.

— Чем объяснить, что, имея такую прелестную жену, господин де Маранд, вместо того чтобы бегать за женщинами…

— Что же?

— Не стал мужем собственной жены?

— В этом и состоит тайна, которую я не могу вам открыть, дорогой поэт.

— Почему?

— Повторяю: это не моя тайна.

— Чья же?

— Господина де Маранда… Идемте!

Жан Робер, не находя больше возражений, пошел за своей прекрасной Ариадной по лабиринту особняка на улице Лаффита.

— Ну, по крайней мере, в этом лабиринте нет Минотавра! — прошептал он на ходу.

Апартаменты г-жи де Маранд находились, как нам уже известно, во втором этаже правого крыла в особняке на улице Лаффита, или Артуа, в зависимости от того, позволяют ли нам читатели называть эту улицу ее нынешним именем или станут настаивать на прежнем названии. Здесь мы оставим Жана Робера и г-жу де Маранд по причине, которую даже самый несговорчивый из наших читателей сочтет убедительной: дверь в апартаменты г-жи де Маранд оказалась заперта на два оборота между нами и двумя влюбленными.

Да и что бы мы делали в спальне г-жи де Маранд, этой восхитительной женщины, которую мы любим всей душой? Мы уже знаем эту спальню.

Последуем в менее аристократичный квартал, к которому в задумчивости бредет только что возникший под лучами любви поэт по имени Людовик.

Он пришел на улицу Ульм.

Спроси его кто-нибудь, как он добирался и какие улицы миновал, Людовик не смог бы ответить.

Сквозь неплотно прикрытые ставни первого этажа, занимаемого Брокантой, Баболеном, Фарес, Бабиласом и его товарищами, пробивался свет. Он то становился ярче, то бледнел: это доказывало, что в квартире еще не ложились и свечу переносили из комнаты в комнату.

Людовик подошел ближе и приник глазом к знакомой щели. Но, хотя окно было приотворено, со своего места Людовику так и не удалось ничего разглядеть.

Он понял одно — Рождественская Роза еще не поднималась к себе; ничто не указывало на присутствие девочки в верхнем этаже: ни мягкий свет ночника в ее комнате, ни горшок с розовым кустом, который девочка, входя к себе, выставляла на окно; Людовик крепко-накрепко наказал, чтобы она не оставляла цветы в спальне на ночь.

Итак, не имея возможности видеть, Людовик прислушался.

Улица Ульм, тихая даже днем, словно предместье провинциального города, была в этот час совершенно безлюдна. Пристально вслушиваясь, можно было более или менее разобрать, о чем говорят в первом этаже.

— Что с тобой, миленький? — спрашивала Броканта.

Вопрос этот, очевидно, являлся продолжением разговора, начатого еще до прихода Людовика.

Однако тот, к кому обращалась Броканта, молчал.

— Я спрашиваю, что с тобой, сокровище мое! — продолжала обеспокоенная гадалка.

В ответ — то же молчание.

"О-о! "Миленький" и "сокровище", к которому ты обращаешься, мамаша Броканта, — проказник и невежа, — подумал Людовик, — и это, конечно, негодник Баболен, что дуется или притворяется больным".

Броканта продолжала расспросы, но по-прежнему не получала ответа. Можно было заметить, что в гамме ее голоса ласковые нотки постепенно сменялись угрожающими.

— Если не будешь отвечать, господин Бабилас, — промолвила наконец цыганка, — обещаю тебе, миленький, что ты у меня дождешься хорошей трепки, слышишь?

Вероятно, существо или, точнее, пес, к которому она обращалась с настойчивыми вопросами, счел за благо для собственной шкуры нарушить молчание и отозвался ворчанием, закончившимся жалобным воем.

— Да что с тобой такое, бедненький мой Бабилас? — вскричала Броканта и тоже испустила жалобный стон, не лишенный определенного сходства с ворчанием ее любимца.

Бабилас, похоже, отлично понял новый вопрос хозяйки и заворчал еще выразительнее; Броканта прямо-таки изумилась.

— Неужели это возможно, Бабилас?

— Да, — отозвался пес на своем языке.

— Баболен! — крикнула Броканта. — Баболен! Слышишь, маленький негодник?

— Что? Что такое? — вскрикнул Баболен, задремавший было и некстати разбуженный матерью.