Александр Дюма - Сальватор. Часть. 1,2

Жан Робер предупредил кучера, что он выйдет, не доезжая до середины улицы Лаффита.

Но напрасно кучер пытался выяснить, какой ему нужен номер.

— Я сам вас остановлю, — отвечал Жан Робер.

На недавно построенной церкви Лоретской Богоматери пробило четверть первого.

Жан Робер расплатился с кучером, как положено довольному успехом поэту и счастливому влюбленному, и, завернувшись в плащ, заторопился прочь. В те времена молодые люди, подражая изображенным на фронтисписах Байрону, Шатобриану и г-ну д’Арленкуру, еще носили плащи.

Подойдя к дому № 24, Жан Робер остановился.

Улица была пустынна. Молодой человек нажал на едва заметный звонок, расположенный рядом с тем, что бросался в глаза, и стал ждать.

Привратник не захотел дергать за шнур, а вышел отпереть дверь самолично.

— Натали? — вполголоса спросил Жан Робер, опуская золотую монету в руку важного привратника, дабы вознаградить его за беспокойство среди ночи.

Привратник понимающе кивнул, ввел Жана Робера в свою каморку и отворил дверь на служебную лестницу.

Жан Робер бросился наверх.

Привратник прикрыл за ним дверь.

Он взглянул на золотую монету и заметил:

— Вот черт! Похоже, мадемуазель Натали нашла себе выгодное дельце. Меня не удивляет, что она так элегантна!

Жан Робер поднимался стремительно; это указывало на то, что ему здесь все знакомо; он очень спешил поскорее добраться до четвертого этажа, что, видимо, и было целью его ночного путешествия.

Это было тем более вероятно, что наполовину скрытая сумраком девушка поджидала его появления.

— Это ты, Натали? — спросил молодой человек.

— Да, сударь, — отвечала субретка; ее безупречный наряд полностью оправдывал то, что сказал о ней привратник.

— Что твоя госпожа?

— Предупреждена.

— Она сможет меня принять?

— Надеюсь, что так.

— Узнай, Натали, узнай!

— Не угодно ли вам пока войти в голубятню? — с улыбкой спросила современная Мартон.

— Куда скажешь, Натали, куда скажешь, дитя мое, лишь бы там, куда я войду, мне не пришлось ждать слишком долго.

— На этот счет можете не волноваться: вы любимы!

— Правда, Натали, я любим?

— Да, но ведь вы того и заслуживаете.

— Не льсти мне.

— О вас пишут в газетах!

— А разве в газетах не пишут о господине де Маранде?

— Это так, но он совсем другое дело.

— Скажешь тоже!

— Он не поэт.

— Нет, зато он банкир. Ах, Натали, если бы женщинам пришлось выбирать между банкиром и поэтом, поверь мне, мало кто из них отдал бы предпочтение поэту…

— А вот моя госпожа…

— Твоя госпожа, Натали, не женщина, она ангел.

— Кто же тогда я?

— Ужасная болтушка, которая отнимает у меня все время.

— Войдите, — пригласила субретка. — И постарайтесь наверстать упущенное.

И она втолкнула Жана Робера в "голубятню", как он сам называл небольшую квартирку.

Она состояла из прелестной комнаты и прилегавшей к ней туалетной, стены которых были обтянуты ситцем. Диваны, подушки, занавески, кровать — все было из того же ситца, что и обивка стен. Ночник, подвешенный к потолку в лампе розового богемского стекла, освещал эту небольшую комнату, напоминавшую шатер, который сильфы и ундины ставят для королевы фей, когда она объезжает свои владения.

Когда г-жа де Маранд не могла принять Жана Робера у себя, она встречалась с ним в этой квартирке; она-то и приказала обставить с этой целью комнату по своему вкусу.

А поскольку находилась она под самой крышей, молодая женщина, так же как и Жан Робер, называла ее "голубятней".

Комната заслуживала такое название не только потому, что располагалась на четвертом этаже, но и потому, что там встречались влюбленные.

Никто, кроме г-жи де Маранд, Жана Робера, Натали и обойщика, не знал о существовании этого гнездышка.

Именно здесь, в этом тайнике, хранились тысячи мелочей, составляющие богатство истинных влюбленных: пряди волос; ленты, оброненные когда-то одной и хранившиеся другим на груди; увядшие букеты пармских фиалок; даже камешки с прожилками, подобранные на морских пляжах, где влюбленные встречались раньше и бродили вместе. Там же хранилось самое дорогое сокровище: письма, благодаря которым они могли восстановить путь их страсти — от волны к волне, от дерева к дереву, от цветка к цветку. Письма почти непременно приводят к беде, однако влюбленные не в состоянии не писать их, а потом не в силах их сжечь. А ведь можно было бы сжечь письма и хранить их пепел. Впрочем, пепел — это признак смерти и эмблема небытия.

На камине лежала небольшая записная книжка, где они написали одно и то же число: 7 марта. По обеим сторонам каминного зеркала висели два небольших натюрморта с цветами, написанных г-жой де Маранд еще до замужества. Там же — странная реликвия, к которой Жан Робер, суеверный, как все поэты, относился с особым благоговением: над каминным зеркалом висели четки слоновой кости, с которыми Лидия ходила к первому причастию. Там было все, что может быть в комнате, предназначенной не только для любовных свиданий, но и для ожидания, для мечтаний; там было все, что способно скрасить ожидание и удвоить счастье.

Само собой разумеется, что ждать приходилось только Жану Роберу.

Поначалу он ни за что не хотел встречаться в этой комнате, находившейся в особняке Марандов. С деликатностью, свойственной лишь избранным, он выразил это отвращение Лидии.

Однако та сказала:

— Доверьтесь мне, друг мой, и не пытайтесь быть деликатнее меня; поверьте, я предлагаю вам то, что могу: это мое право.

Жан Робер хотел бы услышать объяснение этого права, но Лидия его оборвала на полуслове.

— Положитесь на мою щепетильность, — сказала она, — но большего не просите: это значило бы открыть вам тайну, которая мне не принадлежит.

И Жан Робер, любивший до самозабвения, закрыл на все глаза и позволил ввести себя за руку в небольшую голубятню на улице Лаффита.

Там он проводил счастливейшие часы своей жизни.

Там, как мы сказали, все было сладостно, даже ожидание.

В эту ночь, как и в другие, он находился в приподнятом настроении, он испытывал нежность и очарование, ожидая соблазнительнейшее существо. Он благоговейно припал губами к четкам, украшавшим шею Лидии, когда та была еще девочкой, и вдруг услышал шелест пеньюара и приближавшиеся шаги.

Он узнал походку и, не отрывая губы от четок, лишь полуобернулся к двери.

С четок он перенес поцелуй на лоб трепещущей молодой женщины.

— Я заставила себя ждать? — улыбнулась она.

— Вы скоры, словно пташка, — сказал Жан Робер. — Однако, как вам известно, дорогая Лидия, страдание измеряется не продолжительностью, но интенсивностью.

— А счастье?

— Счастье неизмеримо.

— Вот, значит, почему оно длится меньше, чем страдание? Ну, идемте, господин поэт! Вас ждут поздравления.