Александр Дюма - Дюма. Том 44. Волчицы из Машкуля

— Ах! — воскликнул Мишель, выпрямившись во весь рост. — Хватит, довольно!

— Да, запятнанное, — повторила Берта. — Ах! Тебе это не нравится? Тем лучше! Я повторю еще и еще раз… Да, твое опозоренное имя, потому что оно запятнано самым низким, самым отвратительным, самым трусливым предательством! О! Семья предателей! Сын продолжил дело отца. Этого от него и следовало ожидать.

— Мадемуазель, — произнес Мишель, — вы пользуетесь привилегией, какую дает ваш пол, чтобы оскорблять меня, и вы унижаете не только меня, но позорите самое святое для любого человека — память об его отце.

— Мой пол? Я утратила его в ту минуту, когда ты смеялся надо мной у ног этой несчастной дурочки! Я утратила его в ту минуту, когда ты превратил мою сестру в самое презренное существо! И вот от того, что я не лью перед тобой слезы, не ползаю на коленях и не рву на себе волосы, ударяя себя кулаком в грудь, ты вдруг делаешь открытие, что я женщина и ее надо уважать как нежное и слабое существо и никогда не причинять ей душевной боли! Нет, нет, ты никогда не видел во мне женщину и никогда не увидишь. С этой минуты перед тобой некое бесполое существо, которое ты смертельно оскорбил, и оно отвечает тебе тем же!.. Барон де ла Ложери, я тебе уже сказала, что тот, кто соблазняет сестру своей невесты — а я и была невестой этого человека! — совершает трусость и предательство сто раз. Барон де ла Ложери, ты не только трус и предатель, ты сын труса и предателя. Твой отец — тот презренный негодяй, который продал и выдал Шаретта, однако он, по крайней мере, заплатил за свое гнусное преступление жизнью! Тебе рассказывали, что он случайно погиб во время охоты или же с ним произошел несчастный случай. Это ложь, и я опровергаю ее: он был убит тем, кто видел, как он совершил свое мерзкое преступление, его убил…

— Сестра! — воскликнула Мари, вскочив с колен и прикрыв ладонью рот Берты. — Сестра, вы совершите сейчас одно из тех тяжких преступлений, в которых вы обвиняете других. Вы хотите выдать чужую тайну.

— Согласна, но пусть этот человек скажет в свое оправдание хотя бы слово! И если у него осталась хотя бы капля совести и гордости, пусть поднимет голову и посмотрит мне прямо в глаза или пусть лишит меня жизни, которая с этой минуты опостылела мне и теперь станет для меня вечной мукой, пусть, по крайней мере, доведет начатое дело до конца! Боже мой! Боже мой! — продолжила Берта, и на ее ресницах наконец навернулись слезы. — За что ты позволяешь мужчинам разбивать наши слабые сердца? И кто же теперь — о Боже! — сможет меня утешить?

— Я! — ответила Мари. — О моя сестра, моя добрая сестра, моя дорогая сестра! Если только ты захочешь меня выслушать, если только ты захочешь меня простить!

— Вас простить? Вас? — воскликнула Берта, отталкивая сестру. — Нет, вы теперь заодно с этим человеком, я больше знать не желаю вас! Отныне смотрите друг за другом в оба, ибо предательство не принесет вам счастья.

— Берта, Берта! Господом Богом тебя молю не произносить столь страшных слов, не проклинать нас!

— Хорошо, — сказала Берта, — а вы не подумали, что, может быть, правы люди, окрестившие нас Волчицами? Может быть, вы хотите, чтобы теперь о нас говорили: "Девушки из замка Суде любили господина де ла Ложери. Обе влюбились в него, а он, пообещав каждой жениться только на ней, — ведь правда, он и вам обещал жениться, — сочетался браком с третьей"? Неужели вы не понимаете, как это чудовищно выглядит со стороны даже для Волчиц!

— Берта! Берта!

— И если я свысока относилась к этому прозвищу, точно так же как пренебрегала соблюдением светских правил приличия, — продолжала девушка, по-прежнему в состоянии крайнего нервного возбуждения, — если я высмеивала нравы, царящие в гостиных и в высшем обществе, то делала это только потому, что мы — вы слышите? — мы имеем право ходить с гордо поднятой головой, имея собственное понимание высокой добродетели и чести. Мы считали себя выше всех пересудов и низких наветов. Но сегодня, заявляю вам открыто, я сделаю для вас то, что никогда бы не согласилась совершить для себя: Мари, я убью этого человека, если он не женится на вас! Хватит с нас и одного позора, порочащего честное имя нашего отца.

— Клянусь тебе, Берта, я не опорочу его имени! — воскликнула Мари, снова опускаясь на колени перед сестрой, которая, почувствовав наконец, что силы изменяют ей, упала на стул, обхватив руками голову.

— Тем лучше! Одним горем меньше для той, которую вы больше никогда не увидите.

И, заломив в отчаянии руки, она воскликнула:

— О Боже! Ведь я так их любила, а теперь мне надо их ненавидеть!

— Нет, Берта, ты не станешь меня ненавидеть! Твое горе, твои слезы причиняют мне еще больше страданий, чем твой гнев. Прости меня. О, Боже! Что я такое говорю? Ты можешь подумать, что я в чем-то перед тобой виновата, поскольку обнимаю твои колени, поскольку прошу у тебя прощения! Нет, клянусь тебе, я не чувствую за собой вины… Я расскажу тебе… но я не хочу, чтобы ты страдала, я не хочу видеть твоих слез… Господин де ла Ложери, — продолжила Мари, повернув к Мишелю залитое слезами лицо, — господин де л а Ложери, все, что было между нами, приснилось, а теперь настало пробуждение: уходите! Уезжайте, забудьте обо мне, уезжайте поскорее!

— Мари, ты опять теряешь голову, — произнесла Берта, не отнимая своей руки, которую сестра покрывала поцелуями и на которую проливала слезы, — это невозможно!

— Нет, нет, Берта, это возможно, — заметила Мари, и на ее губах появилась вымученная улыбка. — Берта, мы с тобой выберем себе жениха, чьим именем заткнем рты всем сплетникам и клеветникам.

— Кого же, бедное дитя?

Мари подняла руку к небу.

— Бога! — сказала она.

Берта не смогла в ответ произнести ни слова: душевная боль мешала ей говорить, но она с силой прижала Мари к груди, в то время как расстроенный Мишель присел на табурет, стоявший в углу комнаты.

— Ну прости же нас, — шепнула Мари на ухо сестре, — не осыпай его упреками!.. Боже мой, разве он виноват в том, что воспитание сделало его таким робким и нерешительным, что ему не хватило мужества сказать правду в тот миг, когда решалась его судьба?.. Он уже давно хотел тебе во всем признаться и молчал только потому, что я запрещала ему это делать, ибо мне казалось, что я смогу когда-нибудь его забыть!.. Увы! Увы! У нас слишком слабые сердца! Но теперь все кончено, дорогая сестра, теперь мы больше не расстанемся… Подними на меня глаза, чтобы я их могла поцеловать… Никто больше не стоит между нами, и никто больше не посмеет посеять вражду между двумя сестрами! Нет, нет, мы останемся только вдвоем и будем любить друг друга, и вместе с Богом, которому посвятим жизнь… мы обретем покой и счастье там, где сможем молиться за него!