Александр Дюма - Дюма. Том 44. Волчицы из Машкуля

Не жалуясь и не проклиная никого, словно случившееся с ним было делом вполне естественным, мэр с равнодушным видом оседлал лошадь. Затем он надолго задержался в саду, с интересом любителя рассматривая завязи на яблонях. Однако, подъехав к кресту Ла-Бертодьер и свернув на дорогу, ведущую в Машкуль, он с такой яростью стал колотить по бокам своей клячи кожаной плеткой с одной стороны, и единственной шпорой — с другой, что ему удалось заставить лошадь перейти на рысь, на которую никто до сих пор не считал ее способной.

— Наконец-то он убрался отсюда! — сказала молодая крестьянка, когда мэр Ла-Ложери скрылся из вида; стоя у окна, она следила за всем, что делал Куртен во дворе.

— Да, но вам, сударыня, от этого не легче.

— То есть как?

— Я так думаю.

— Вы считаете, что он уехал, чтобы нас выдать?

— Говорят, что он на такое способен. Лично я об этом ничего не знаю: не люблю прислушиваться к сплетням. Однако злое выражение его лица всегда наводило меня на мысль, что слухи о нем отнюдь не преувеличены даже в том случае, если их распространяют белые.

— В самом деле, — произнесла с волнением в голосе молодая крестьянка, — его физиономия совсем не внушает мне доверия.

— Ах, сударыня, почему вы не оставили при себе Жана Уллье? — спросила вдова. — Он человек надежный и честный.

— Мне надо было отослать распоряжение в замок Суде, а потом вечером он должен привести нам лошадей, чтобы мы смогли как можно быстрее покинуть ваш дом, ибо мое присутствие лишь усиливает вашу боль и я вам мешаю.

Вдова ничего не ответила.

Закрыв лицо руками, она плакала.

— Бедная женщина! — прошептала герцогиня, — ваши слезы капля за каплей падают на мое сердце, и каждая из них оставляет после себя болезненный след. Увы! Это и есть ужасное и неминуемое следствие революций: все слезы и кровь должны пролиться на голову тех, кто их делает.

— Не лучше бы было, если бы Бог проявил высшую справедливость и пролил их на голову тех, из-за кого они происходят? — произнесла вдова глухим голосом, заставив вздрогнуть свою собеседницу.

— Вы так нас ненавидите? — спросила с болью в голосе молодая крестьянка.

— О да, я вас ненавижу! — ответила вдова. — За что же мне вас любить?

— Увы! Да, я понимаю, смерть вашего мужа…

— Нет, вы не понимаете, — сказала, встряхнув головой, Марианна.

Молодая крестьянка сделала жест, как бы говоря: "Тогда объясните".

— Нет, я вас ненавижу вовсе не за то, что человека, который на протяжении пятнадцати лет был для меня всем, завтра зароют в могиле; не за то, что в раннем детстве я была свидетельницей кровавой резни в Леже, когда под вашим белым знаменем на моих глазах убили моих близких, и их кровь брызнула мне прямо в лицо; не за то, что целых десять лет люди, сражавшиеся за ваших предков, преследовали моих, сжигали их дома, опустошали их поля, — повторяю вам, нет, вовсе не за это я вас ненавижу.

— Но тогда за что?

— За то, что мне кажется кощунственным, когда одна семья, один род берет на себя смелость подменять собой Бога, нашего единственного повелителя на этом свете, какими мы бы ни были: знатными или низкого происхождения; когда этот род считает нас всех созданными исключительно для того, чтобы ублажать его прихоти; когда этот род считает, что растерзанный народ не имеет даже права пошевелиться на своем ложе пыток, где его распяли, если заранее не попросит на то разрешения! И раз вы происходите из этой семейки себялюбцев и рода избранных, я вас ненавижу!

— Тем не менее вы укрыли меня, прервали на время траурную церемонию, чтобы оказать помощь не только мне, но и сопровождавшему меня человеку, одолжили мне свое платье, а моему спутнику — одежду бедного покойника, за которого я молюсь здесь, на земле, и надеюсь, что он вознесет за меня молитву на Небесах.

— И это не помешает мне, как только вы покинете мой дом и я выполню долг гостеприимства, пожелать, чтобы вы попали в руки преследующих вас людей.

— Но почему же вы не выдаете меня, если так относитесь к нам?

— Потому что моя неприязнь не так сильна, как сострадание к вам, как моя вера в клятву, как мой долг гостеприимства, потому что я поклялась, что сегодня вас не поймают, и отчасти потому, что надеюсь: увиденное здесь станет для вас полезным уроком и, возможно, вы разочаруетесь в своих замыслах, ведь у вас доброе сердце, я это поняла.

— Кто же сможет заставить меня отказаться от замыслов, что я вынашиваю вот уже полтора года?

— Вот кто! — сказала вдова.

И резким и быстрым движением, какими были все ее жесты, Марианна сорвала простыню с покойника и открыла его бескровное лицо и раны, окруженные широкой лиловой полосой.

Несмотря на всю твердость своего характера, которую она уже не раз успела проявить, молодая крестьянка отвернулась, не в силах вынести столь жуткой картины.

— Подумайте, сударыня, — продолжала вдова, — прежде чем приступать к осуществлению ваших планов, сколько бедных людей, чье единственное преступление состоит в том, что они вас любят, сколько отцов семейств, сколько сыновей и братьев будут лежать, как он, на смертном одре; подумайте о том, сколько матерей, сестер, вдов и сирот будут, как я, оплакивать того, кого любили и кто был опорой в их жизни!

— Мой Бог! Мой Бог! — со стоном произнесла молодая женщина и заплакала навзрыд; упав на колени, она протянула руки к небу. — Если мы совершаем ошибку, если нам придется ответить за все разбитые сердца!..

Ее слова заглушил вырвавшийся из ее груди жалобный плач.

Вдруг послышался стук крышки люка, ведущего на чердак.

— Что там у вас происходит? — послышался голос Бонвиля.

Он забеспокоился, когда до него донеслись последние слова вдовы.

— Ничего, ничего, — поспешила ответить молодая крестьянка, с чувством сжимая руку хозяйки, что свидетельствовало о впечатлении, которое произвели на нее слова вдовы.

Затем, поднявшись, чтобы легче было говорить, на первые ступени лестницы, ведущей на чердак, она спросила уже другим тоном:

— А как вы там?..

Крышка люка приподнялась, и в проеме появилось улыбающееся лицо молодого человека.

— Как вы себя чувствуете? — спросила крестьянка.

— Готов служить вам снова, — произнес он.

В знак благодарности крестьянка одарила его улыбкой.

— Но кто же сюда приходил? — спросил Бонвиль.

— Крестьянин по имени Куртен; я полагаю, что он не из числа наших друзей.

— А! Мэр Ла-Ложери?

— Именно он.

— Да, — продолжал Бонвиль, — Мишель о нем говорил, что это опасный человек. Надо было бы за ним проследить.

— Но как? У нас нет никого, кто бы мог это сделать.

— Ну, а если попросить деверя хозяйки?

— А вы видели, с какой неприязнью глядел на него наш храбрый Уллье?