Александр Дюма - Блек. Маркиза д'Эскоман

Луи де Фонтаньё отвечал ей новыми взрывами отчаяния, новыми горестными возгласами; он был настолько удручен, что Эмме пришлось явить собой странное зрелище любовницы, побуждающей своего любовника оставить ее и дающей ему силы бороться с угрызениями совести; она делала это так естественно, с таким забвением собственных мук, что ей удалось внести некоторое спокойствие в душу молодого человека; и тогда, несмотря на страшную боль, которой отдавались в ее сердце каждый из поднятых ею вопросов, она попыталась придать чисто дружеский характер их беседе: она стала расспрашивать Луи де Фонтаньё о его избраннице, о ее семье, об обстоятельствах их знакомства, о мнении г-жи де Фонтаньё, его матери, насчет его невесты, при этом более всего силясь казаться безразличной к тому, что ее так живо интересовало.

Вдруг г-жа д’Эскоман с удивлением заметила, что он испытывает определенное замешательство, отвечая на ее вопросы; одновременно она увидела, что он с беспокойством поглядывает на часы, стрелка которых показывала девять часов.

Смертельный холод пробежал по ее жилам: она поняла, что ожидает Луи де Фонтаньё, она поняла, кто его ждет.

Она громко, протяжно вздохнула, словно несчастный, который долго оставался лишенным воздуха; она задыхалась, ей казалось, что ее кровеносные сосуды вот-вот разорвутся. Лишь после довольно большого промежутка времени ей удалось прийти в себя настолько, чтобы найти силы сказать Луи де Фонтаньё, что она устала от всех этих переживаний, что ей хочется немного отдохнуть и что он может отправиться на свою ежевечернюю прогулку.

Луи де Фонтаньё поцеловал ее, с нежностью сказал: "До свидания" — и вышел.

Эмма беспокойно прислушивалась к удаляющимся шагам на лестнице; оставшись одна, она перестала сдерживать свое сердце, и оно готово было взбунтоваться; каждое поскрипывание деревянных ступеней болью отдавалось в ее груди; она испытывала мучительное желание бежать за тем, кто удалялся, позвать его, просить его о милосердии, вымаливать его сострадание.

Эмма услышала, как со скрипом захлопнулась выходящая на улицу дверь, и звук этот, показавшийся ей зловещим, усилил ее отчаяние; она бросилась к окну, распахнула его и раздирающим душу голосом прокричала имя Луи; но крик ее потерялся среди шума экипажей; она высунулась из окна, надеясь увидеть своего возлюбленного, но улица уже была объята ночной мглой, и ничего нельзя было разглядеть.

И только теперь она смогла оценить несбыточность своих решений, представлявшихся ей твердо установленными, и понять, что воля может быть бессильной по отношению к некоторым чувствам. Ее отклик на это был мучительным: Эмме казалось, что она пробудилась от сна, а снилось ей, что ее постигло какое-то страшное бедствие. Госпожа д’Эскоман спрашивала себя, возможно ли, что она отказалась от человека, который составлял все ее благо, любовь которого стоила ей так дорого, и она отвечала себе, что такого быть не может и сам Господь не мог допустить подобной чудовищности. Ее любовь, остававшаяся спокойной и нежной в своих порывах, воскресла в ней, обратившись в жгучую, неведомую ей до этого страсть, которая пугала ее, но перед которой она не могла устоять. При одной мысли, что тот, кто клялся ей в любви, в эту самую минуту, возможно, находится у ног другой женщины, она чувствовала, как ее охватывает бешеная ненависть, хотя когда-то она не была в состоянии испытывать ненависть даже к своему первому мучителю; вслед за безумными проклятиями и порывами исступления она стала в отчаянии заламывать руки, взывая к состраданию к ней и к нему. Затем мысли ее приняли другое направление: она стала думать о том, что, возможно, никогда больше не увидит того, кого сейчас проклинала; что он поцеловал ее в последний раз; что он почувствовал все происходящее в эту минуту в душе его любовницы и не вернется, чтобы не испытывать напрасные муки возле нее, и что после его "До свидания" ей отныне уже нечего от него ждать. Мысль эта восстановила порядок в чувствах Эммы; она горько заплакала, и гнев ее и все ее злые чувства ушли вместе со слезами; в сердце ее осталась только бесконечная нежность к любимому человеку. Она принялась собирать вещи, оставшиеся после него, и делала это с благоговением матери, собирающей то, что осталось после смерти обожаемого ею ребенка; это были письма, кольцо, какие-то безделушки, хрупкие напоминания о днях ее не менее хрупкого счастья; она взяла все эти вещи, прижала их к груди и осыпала поцелуями; ей казалось, что они хранят на себе следы прикосновения и дыхания ее возлюбленного и посредством их она все еще общается с ним.

Среди этих предметов находился и тот, что был дороже ей всех прочих: это была золотая монета, которую она дала Луи де Фонтаньё в день их первой встречи и которая на следующий день послужила ему столь счастливым талисманом. Эмма вправила ее вместе со своими волосами в медальон, и она и Луи де Фонтаньё прежде носили его по очереди у себя на шее, но, с тех пор как счастливые дни их любви миновали, его повесили над камином, и все же, даже в крайней нужде, она не решалась с ним расстаться.

Она сняла медальон и поднесла к губам, но внезапно у нее вырвался крик удивления: медальон был пуст.

Эмме показалось, что ей это снится, что она теряет рассудок, и машинально, не отдавая себе отчета в том, что она делает, молодая женщина принялась искать вокруг себя луидор, ставший для нее вдвойне драгоценным.

В эту самую минуту на лестнице послышались тяжелые шаги; дверь отворилась, и на пороге показалась Сюзанна.

Эмма была настолько не в себе, что даже не обратила внимания на наряд и поклажу гувернантки, которые выдавали тайну ее занятий, столь тщательно ею скрываемую. На голове Сюзанны был безобразный Мадрас, надвинутый на глаза, на груди у нее висел лоток, выстланный тисовыми ветками, на которых лежало еще несколько цветков, а в руках она держала корзину с тремя или четырьмя букетами.

Все вечера бедная старушка торговала на улице цветами — это было единственное найденное ею средство облегчить нужду той, что она любила, и не лишить ее при этом своих забот и своих услуг.

Эмма бросилась ей навстречу:

— Где моя золотая монета? Та, что была в медальоне! Сюзанна, куда ты дела мой луидор?

— Я принесла его тебе, дитя мое, — отвечала гувернантка, бросая монету на свой лоток.

Эмма с восторгом схватила монету.

— А ты не хочешь меня спросить, каким образом этот луидор попал ко мне в руки?

Эмма в изумлении взглянула на свою старую кормилицу и только тогда заметила, что щеки ее были совершенно мокрыми и их покрывали лиловые пятна, служившие знаком ее глубокого душевного волнения.

— Говори! Говори! — воскликнула г-жа д’Эскоман.